И вдруг я все вспомнила.

— Сережа, мне срочно к Измайлову.

— Доставим.

Балков подхватил меня на руки и понес вниз.

— Упала я сама, — по сути, исповедалась я ему.

— Бывает.

— Кто-то лез в квартиру, то ли Веркину, то ли Славину.

— Бывает.

— Я котенка подобрала.

— Здорово. Бывает.

— Я попала на поминки.

— Быва…

Напрасно я не сказала ему этого, когда валялась на ступеньках. Сергей Балков парень крепкий. Но от изумления он начал меня ронять. Нет, правда, крепкий парень. Потому что справился с собой и не закончил это действо.

— Ты как себя чувствуешь, Поля?

— Плохо.

— То-то я смотрю…

Бережный внос разведчицы к полковнику разрушениями не сопровождался. Балков усадил меня на диван и отчитался:

— Это Полина, Виктор Николаевич. Получайте.

— Благодарю, Сергей, — выпустив костыль, сказал тот.

— Она оступилась, преследуя злоумышленника.

— Я так и понял.

Борис Юрьев, по-моему, отвратительно хихикнув, вышел и вернулся с мокрым полотенцем.

— Дайте мне зеркало, — занервничала я.

— Обойдешься, — отрезал Измайлов.

Борис хорошенько вытер мне лицо. На полотенце перекочевали кровь и грязь. Голова у меня гудела, как трансформаторная будка. Как это свойственно всем трансформаторным будкам. Хорошо бы еще вспомнить, что они такое и для чего нужны.

— Каким образом тебе удается выживать? — спросил Борис.

— Вот таким: то синяк, то шишка, то ссадина.

— Полина, если человеку суждено расквасить себе что-нибудь в подъезде, его бесполезно выручать. Давешний подонок не успел тебе наподдать, так ты сама о себе позаботилась, — сурово высказался Измайлов.

— Это мои насущные проблемы, а не милиции.

Балков ринулся мне на помощь, что становилось уже традицией.

— Мы с Борей все-таки осмотрим двери, лифт и лестницу.

— Вперед, — вдохновил парней Измайлов.

Когда мы остались одни, он опустился рядом со мной на диван, обнял за плечи и промямлил:

— Я очень за тебя испугался.

— А я купила черный шарф. Измайлов, прости, я завтра уеду к родителям и сыну. Наготовлю тебе впрок.

— Завтра я тебе наготовлю. А показываться ребенку с таким лбом не рекомендуется.

— Что-то кошмарное?

— Что-то разноцветное. И нос стал совсем картошкой.

— Ой.

— Тебе идет такой нос.

Вернулись ребята,

— Все чисто, Виктор Николаевич. Веры нет дома.

— Померещилось тебе, Полина, — заключил полковник.

— Люди, я к галлюцинациям не склонна. И в дверь Верки или Славы кто-то ломился. А Славу сегодня похоронили. А в наказание за недоверие вам предстоит жуть эксгумации трупа.

Наступило молчание.

— Сергей, проводи Полину, — приказал Измайлов.

Балков довел меня до двери, извинившись, прочесал квартиру и, наткнувшись на выбравшегося поразмяться котенка, вынужден был признать:

— Если он и галлюцинация, то моя.

«Завтра я тебе наготовлю…» Как же, дождешься от него. Главное, ведь прекрасно понимает, что не нужна мне его кастрюльная помощь. Но хоть выяснить, не сдохла ли я за ночь, мог бы. И вот я лежу, изуродованная (ложь), всеми брошенная (бессовестное вранье), и плачу (правда). А в виски изнутри молотит моя заумь — бах-бах-бах, бух-бух-бух, выпусти меня, помилосердствуй. Ишь ты, размечталась о свободе. Мне многие говорили: «Была бы ты поглупее, жилось бы тебе легче». Они мне льстили или насмехались надо мной, больной и одинокой. Не заумь это, а, наоборот, дурость. И не выбраться она хочет, а по-дурацки шутит. Опять за свое — бах-бах-бах…

— Наверное, у меня сотрясение мозга. Это замечательно. Думать станет тяжело, как дышать при насморке. Мне так надоело все время о чем-нибудь или о ком-нибудь думать. Потому что в итоге приходится додумываться до необходимости заняться делом. А я не могу даже пошевелиться. Да здравствует сотрясение мозга и как следствие — неспособность производить мысли, постоянно наращивая производство, неуклонно улучшая качество продукции и стремясь выйти с ней на мировой рынок.

— Грянул момент истины. При нормальной домашней библиотеке ты, оказывается, читаешь газеты. Не ожидала от тебя, Поля.

Подруга Настя сменила приобретший температуру моего невезучего лба компресс на живительно-холодный и спросила:

— Тошнит?

— Нет.

— Это не сотрясение мозга.

Настя — светлый идейный человек. Обычно люди тратят все силы на то, чтобы, урвав побольше, такими слыть. А Настя на то, чтобы, отдав последнее, такой быть. У Насти всегда есть деньги, она неплохо зарабатывает переводами. Это тоже часть ее философии. Она делится не только словами сострадания или похвалы и вместе с тем не дает повода думать, что старается ради кого-то в надежде на какое-либо вознаграждение. Я вот не могу быть к себе придирчиво-требовательной. Пробовала — не получилось. Наверное, у нас с Настей разные комплексы, отвечающие за сферы самоутверждения в мире. Некоторые уверяют, что она родилась доброй и бескорыстной. Чушь. Отговорка склонных приуменьшать чьи-то заслуги и преувеличивать свои. Настя постоянно держит себя в узде порядочности и ни от кого не скрывает, как это трудно. За сутки до того, как любой из тех, кого она числит в друзьях, попадает в ловушку первобытного охотника-случая, Настя против воли принимается о нем беспокоиться. Вчера она вдруг подумала: «Все ли в порядке у Полины?» И наведалась. Настя предчувствует событие, а радостное оно или горькое, разбирается на месте. Если ее в угоду моде называют экстрасенсом, она возмущается:

— Чокнулись вы все на жажде чудес. Я просто люблю вас.

Просто? Мучительнее и неблагодарнее подвига любви ничего нет. Потому что любимые уверены: они достойны, их невозможно не любить, при чем тут геройство. А любящие надеются, что наконец-то им воздается взаимностью. Но повторяется старая история с разочарованием. Сколько силы, страсти, боли было вложено, чтобы в итоге получить от вдохновившего тебя человека небрежную копию собственного шедевра. «Я счастлив, я люблю и любим…» Это реально, если не обманываться: любишь сам себя и любим сам собой. Да, быть любимым и любящим — совершенно разные занятия. И преуспеть в обоих еще никому не удавалось. Приходится выбирать что-то одно, и блаженны сделавшие правильный, не противоречащий темпераменту выбор.

— Полина, когда молодая образованная женщина начинает нести этакую ахинею, ее надо срочно знакомить с неженатым сексуальным занудой. Не уверена, что разыщу любителя битых лиц, но ведь ты через недельку будешь в форме.

— Настя, я уже влюбилась.

— Опять в шалопая?

— Нет, он солиден, он личность. Только нога сломана.

— Поля, остановись! Это еще хуже, чем в прошлый раз!

— У него масса проблем, у него работа жутчайшая…

— Хватит. Сколько раз тебе требуется обжечься, чтобы усвоить: влюбленность — это ассенизация продуктов жизнедеятельности собственной нравственности. Проще говоря, дерьма. Чтобы не сгнить заживо.

— Анастасия, твой цинизм… Ладно, а что есть ассенизация чужого нравственного дерьма? Искусство?

— Служение. У тебя одна беда — ты вечно пытаешься пролезть в святые, причем без очереди. Естественно, ничего не получается, и по этой причине ты из-за этого изводишься.

— Только до тех пор, пока не подвернется искушение совершить свеженький грех.

— Не искушение, а возможность. Чтоб тебе их десяток подвернулся и поскорее, пока ты не впала в депрессию.

— Настя, как хорошо, что ты пришла. Мне целую неделю не с кем было поговорить. Разве что о жратве.

— Это с солидной-то, мужской личностью?

— Как бы ты на мой счет ни проезжалась, а я осознаю разницу между правильностью и праведностью. Не волнуйся, Настя, он наш человек. Он в тысячу раз мудрее нас. Но он не воспринимает меня всерьез.

— Да ты же сама себя серьезно не воспринимаешь, чудачка.

— В сущности, это единственное мое положительное качество. Да и то я притворяюсь.