Червонски затворил за собой калитку, сделал несколько шагов по направлению к машине, сел в нее и уехал.

На нем были все те же плащ и шляпа, но к этому прибавилась еще трость, которую Тереза раньше не заметила. Машина с шумом отъехала, оставив позади себя столб пыли.

Тереза протерла глаза и отправилась в комнаты наверх. Здесь она остановилась у дверей. Как переменился этот мирный, дружелюбный дом, в котором прежде все располагало к непринужденной беседе и отдыху! Где они — задушевные разговоры или ожесточенные споры, или благостная тишина, когда все вопросы уже решены к общему удовольствию?

Тереза, склонив голову набок, пристально смотрела на мебель. Ее взгляд устремился на ковер, лежащий на полу, на стены… Ей показалось, что здесь что-то не так, не хватает какой-то мелочи. Не может такого быть, чтобы в помещении, где произошла трагедия, было все на своих местах, не осталось никаких следов разыгравшейся трагедии. Что-нибудь да есть. Следовало только найти, что именно.

Просторный кабинет, в котором доктор Майнинген проводил большую часть времени, был богато и со вкусом обставлен: большой диван, проигрыватель, цветной телевизор, книги на высоких полках, хорошие репродукции картин старых мастеров. Был еще камин, по бокам которого располагались кованые каминные щипцы, кочерга и еще что-то.

Около большого окна кресло, рядом с ним торшер, круглый столик и два кресла поменьше. В одном из них Тереза и нашла тогда герра сенат-президента…

…Она взяла себя в руки. Ей нельзя ошибиться. Но комната словно заколдована: не было ничего подозрительного, все стояло и лежало на своих местах.

И все-таки чего-то не хватало.

Она еще раз внимательно осмотрелась, и взгляд ее остановился на камине.

Кочерга. Кованая кочерга. Ее не было. Сразу это не бросалось в глаза. Никто бы этому не придал значения. Полиция просто не могла этого заметить. Никто не мог заметить, кроме Терезы.

У Терезы расширились глаза. Итак, нет на месте кочерги. Доктор Бюзольд сделал вывод, что Червонски был смертельно ранен тупым твердым предметом. Тереза, возвращаясь от зубного врача, заметила в руках у этого человека трость. У человека, который вышел из дому и уехал. Червонски не привозил с собой трость, — когда он входил в дом, ее у него не было. Значит, это был кто-то другой, чей номер машины Тереза записала золотым карандашиком, когда проходила здесь позавчера…

Тереза повернула от дверей в комнату, где стоял телефон, и набрала номер полицейского управления.

Кротхоф откашлялся. За последние двадцать минут он принял как минимум двенадцать мятных таблеток. Но самочувствие его не улучшилось. Барометр показывал грозу. С градом.

— Что это значит? — спросила Ева удивленно. — Это что-то новое. До сих пор ты был в порядке. У меня, между прочим, вечером концерт. Я что, должна заботиться еще и о том, чтобы твой трон не шатался? Я сейчас собираю чемодан и уезжаю в Зальцбург. Мы условились еще вчера вечером, когда я вернулась из Бад Видзее.

— Когда ты наконец будешь готова? — спросил Кротхоф с неожиданным спокойствием, которое ее озадачило.

— Я еще долго не буду готова, — отрезала она, — и у меня нет времени на разговоры. Я занята. Что еще нужно?

Ева в шелковом брючном костюме сидела в кресле для посетителей в кабинете Кротхофа. Она положила ногу на ногу, оперлась на ручки кресла; выглядела она холодной и самоуверенной, но не нервозной и, казалось, не была особенно расстроена тем, что ее оторвали от сборов в дорогу. Она была Само совершенство, как впрочем, и всегда. Но все же несколько раздраженное совершенство. Еве не нравилось, когда Кротхоф так смотрел на нее: во взгляде отца читалась жалость к дочери, личная жизнь которой все еще не устроена.

— Полчаса назад я говорил по телефону: это касается тебя.

— Я это уже слышала. Ты мной командуешь, словно я у тебя в подчинении, как твои сценаристы.

Кротхоф покачал головой:

— Об этом после, Ева. Я тоже нервничаю. Ты не единственный человек в мире, у которого есть нервы. Я нервничаю из-за другого телефонного разговора, последовавшего за первым.

Ева пожала плечами.

— Что мне за дело до твоих телефонных разговоров! — Она вдруг стала серьезной. — Что-нибудь с Клаусом? Да, папа?

— Я разговаривал по телефону с комиссаром Хаузером, — сказал Кротхоф.

Ева выпятила нижнюю губу.

— Я хотел с ним переговорить относительно пресс-конференции. Дело Майнингена. Ну, да ты знаешь. — Ева стала снимать перчатки. Она нащупала в кармане пачку сигарет и вынула из нее одну.

— Ну? — спросил она, не глядя на отца. — Что дальше?

Кротхоф пододвинул ей пепельницу.

— Что, ты думаешь, Хаузер ответил?

— Не имею понятия. — Щелкнула зажигалка.

— Он сказал, что придет, если моя дочь Ева будет присутствовать и повторит свои показания перед журналистами.

Ева несколько раз глубоко вздохнула, затем внимательно посмотрела на багровое лицо отца.

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо. Я там буду.

— Ева!

— Я там буду. Пресс-конференция должна состояться завтра, как только я вернусь из Зальцбурга. Я повторю мои показания публично. — Ее лицо потонуло в облаке дыма.

Кротхоф не нашел ничего умнее, чем несколько раз шарахнуть кулаком по столу, так что с него посыпались карандаши.

— Что это за показания?

— Завтра услышишь.

— Я спрашиваю, что это за показания, черт возьми! — зарычал Кротхоф, поднявшись с места.

Ева уставилась на него. Таким она его еще никогда не видела.

— Что я подвезла Клауса три дня назад в своей машине, что именно на ней он ехал до Моосрайна. Полиции он сказал, что ехал поездом.

— Ага.

— У него есть свидетель, точнее, свидетельница — секретарша его брата. Ее зовут Ингрид. — Она бросила сигарету в пепельницу.

— Итак, он приехал поездом. А я-то думал, ты его подвезла на машине.

— Только до Хайдхауза.

— Почему только до Хайдхауза?

— Потому. — Она снова надела перчатки.

— Я хочу знать, что ты сказала этому полицейскому?

— Мы поссорились.

— Ты поссорилась с комиссаром?

Ева поняла, куда он метит.

— С Клаусом мы поссорились! — закричала она. — В Хайдхаузе он вышел из машины и поехал дальше поездом, и я буду это утверждать. Пусть даже это тысячу раз ложь, я буду утверждать это! Я буду говорить все, что от меня потребуется, лишь бы Клаус не возвращался к этой противной Ингрид, только бы он остался со мной, понимаешь?!

Кротхоф с трудом сделал несколько шагов. Он не проронил ни слова. Первый раз в жизни не проронил ни слова в ответ на подобную тираду. Он сделает все ради Евы, даже если та хочет дать ложные показания из-за любви к этому Клаусу, которого она полюбила еще сильнее, когда на горизонте появилась другая женщина.

— Мне все равно, — медленно проговорила Ева. — Все равно, слышишь? Стоял или не стоял автомобиль Червонски возле дома, убил ли Клаус сам своего брата — мне все равно.

— Клаус… сам… — Кротхоф поперхнулся. Он почувствовал, как его вновь захлестывает ярость. — Что вы не поделили?..

— Ничего мы не делили. И вообще — не в этом дело. — Ева встала. — Мне хочется его вернуть. — Последние слова она произнесла с особой силой. — Это все, папа! И если он тебе не подходит, я тоже не могу тебе ничем помочь. Я еду сейчас к Клаусу и затем в Зальцбург. Пока!

Она пошла к двери, шурша шелками. Кротхоф хотел последовать за ней, но не мог сдвинуться с места.

— Ева, — сказал он умоляюще.

Она больше не обращала на него внимания.

— Ева!

Лицо его побагровело, глаза налились слезами. Он начал кашлять и бессильно упал в кресло.

Ева с шумом захлопнула дверь.

Леммляйн зашла в кабинет, не дожидаясь вызова. Она остановилась возле письменного стола и уставилась на Кротхофа, в то время как тот отрешенно глядел куда-то вдаль, погруженный в свои мысли. Она смотрела на него, и в ее глазах можно было прочесть и сочувствие, и страх перед ним. Затем она посмотрела в ту сторону, куда удалилась Ева, и в ее взгляде не осталось никакого сочувствия.