Если бы мы издали Достоевского, Писемского, Лескова и т. д. и их только выпустили, — конечно, это было бы безобразие. Эти писатели никакой психологической установки и разрядки в настоящее время не дают. Нам нужны писатели, которые заставляют чувствовать жизнь, которые направляют на борьбу, на завоевание нового, а когда одновременно с Достоевским дают писателей 60-х годов, боровшихся за достижения жизни, это нам подходит, конечно. Из этого не следует делать вывода, что мы Достоевского печатать не можем. Как вы видите, здесь требуется особый подход. Нужно рассматривать не каждого писателя в отдельности, а нужно смотреть, как он выходит, в каком виде. Конечно, если бы вы вздумали выпустить «Бесы» в 500 000 экземплярах, в дешёвом издании, то мы бы протестовали, но если бы выпустили «Бесы» в количестве 5–6 тысяч, в академическом издании, мы бы не возражали. Теперь мы имеем возможность рассматривать план издательства, смотреть, как он составлен, есть ли там писатели, которые нам нужны, или такие, которые в данный момент не совсем подходящи[94].

Когда мы подойдём к издательству, к издательскому плану, мы должны посмотреть с такой точки зрения: даёт ли издательский план литературу, нужную для текущего момента, или нет. Если нас бесконечно будут пичкать «Декамеронами», Сервантесом[95], ещё кем-нибудь, а не будут давать классической литературы, которая нам нужна в нашей борьбе, тогда мы этот план потребуем изменить и скажем: мы понимаем, что классики, понятно, не отвечают и не могут отвечать на те запросы, которые у нас стоят. Но надо подыскивать таких, которые побочным образом воспитывали бы нас в нужном психологическом направлении, которые бы способствовали разрешению этой задачи.

Конечно, я не хочу сказать, что «Слово о полку Игореве», Грибоедова, Пушкина не нужно изучать, но нужно найти пропорцию. Потому что литературу мы изучаем не ради литературы, но смотрим на неё как на определённое идеологическое средство воспитания масс в целях осуществления развёрнутого наступления социализма по всему фронту.

Утверждать издательские планы нужно на рабочих собраниях. Созвать, например, рабочих Путиловского завода в Доме культуры, вмещающем 2000 человек. Они дадут самые лучшие указания. Если масса рабочих Путиловского завода скажет — нам это не нужно («Декамероны», «Дон-Кихоты» и проч.), нужно то-то и то-то, тогда попробуйте возразить против Полянского. Здесь не Полянскому нужно будет возражать, а рабочему активу. А с ним мы должны считаться, потому что вся наша революция, все наши задачи направлены к тому, чтобы удовлетворять классовые интересы рабочих[96].

<Из ответов на вопросы:> Очень характерное замечание бросил кто-то, что когда Лебедев-Полянский придёт делать доклад, то писатели придут с жёнами, детьми, чтобы показать — какой ужас, сколько мыслей погребено за эти 9 лет (с момента создания Главлита. — А. Б.). Ну, а что ж, я говорю, вы знаете «Собачье сердце», о котором я говорил, «социалистический свинарник» Замятина, «ку-лачков-строителей жизни современной», над которыми оперирует Шишков: будем смотреть. Может быть, и сумеем отбиться через общественность. Не пеняй, коли у тебя рожа крива! Вот такая задача.

Я прекрасно знаю, ежели я войду, то все сразу — у-у-у! Это так будет, но надо уметь, прежде чем пойти туда и сунуться туда, в эту холодную воду, приготовить общественность. Здесь вот мы её и приготовим. А вот мы рабочих созовём и скажем наши задачи, и не скроем, что «Собачье сердце» скрыли, — и тогда попробуй, когда этот элемент «против» приведём в клуб. Но это положение тоже будет ненормально. Это положение какого-то конфликта, состояние какой-то скрытой войны. Этого тоже не нужно допускать. По возможности нужно эту работу провести так, чтобы это было приятно и тем, и другим, чтобы улыбались даже и те, которых дерут. Вот так надо строить работу. Или, по крайней мере, эту самую дёру надо сделать как-то культурно, а может быть, и отложить. Может быть, там, где нужно сейчас ударить, по ряду тактических соображений и не нужно ударять. Вы скажите, кто ударил «Красное дерево» Пильняка? Вы не знаете? Ударили Пильняка мы. Я прочёл, что в белой прессе выходит роман Пильняка «Красное дерево». Кто разрешил? Никто. Значит, вывезли самовольно. Вызвали Пильняка сюда на допрос, допросили его, причём я сам его и не допрашивал, потому что в резерве, — мало ли какие комбинации могут быть, если выйдет какое-нибудь недоразумение. Он разговаривал не со мною, а с заведующим Русским отделом <Главлита>, до конца мы ещё не дошли. А тут может быть и так, и эдак: как руль повернёшь. Вы знаете, как шофёр — чуть повернул круто, и в канаву, а здесь скорее, чем шофёр, можно попасть в канаву.

А дальше так. Решили — в ГПУ, а потом посовещались, посовещались… а почему нельзя использовать Союз Писателей, пускай они своего друга, члена, по-семейному, так сказать, попарят. А попутно вспороли и тех, которые пытались спасать Пильняка и выявили свои слабые места. Ну, попарились, а вы знаете, как пар на русского человека действует, который желает, чтобы градус был повыше, и веник покрепче, раз, два, четыре, кости размяли, и все улыбаются. Так произошло и с Пильняком. Взял своё «Красное дерево» и перерабатывает. Пожалуйста. Поправляй. Такие случаи бывают неоднократно. Так что эту дёру надо организовывать осмотрительно[97].

Вот Клычков пришёл ко мне 8 месяцев тому назад и говорит: разве я кулацкий писатель — как вы думаете, Полянский? Вы мне скажите, я вам поверю, вы человек не кружковый, объективный. Я говорю: «Конечно, кулацкий писатель, как же я могу тебя назвать». Тогда он говорит: «Что ж, мне жить в Советской России нельзя?» Я говорю: «Почему нельзя?» — «Ты же называешь меня кулаком». — Я говорю: «Ну так что же, кулаки живут и у нас, но только кулаков раскулачивают. Как? Не будем тебя пугать. Очень просто». — «Я, говорит, не могу жить». — «Почему ты не можешь заниматься другой работой? Великолепно можешь!» Говорили, говорили… Он рассвирепел и говорит: «Советская власть доводит писателя до того, что он вынужден застрелиться». Я на него посмотрел и говорю: «Ты, пожалуй, зря говоришь, а если не лень, пожалуйста, стреляйся, что же я могу сделать». Ничего, до сих пор живет и, конечно, не застрелится[98]. Я привёл это для того, чтобы показать, к какому моральному воздействию приходят. Я его не знаю, и всё-таки, когда писатель говорит — я застрелюсь — это известный психологический эффект производит, и очень сильный. Может быть, он и очень вредный человек, но всё-таки чувствуешь себя нехорошо. Вот такие воздействия в нашей работе могут быть. Может быть, не в таком непосредственном виде, но такого порядка, и сильное моральное воздействие, несомненно, будет. И вам с писателями на местах придётся говорить. (…)

Это особенно нужно иметь в виду в провинции, потому что с кулаками типа Клычкова нам придётся иметь дело; у вас таких нет, и вам больше придётся иметь дело с растущей писательской братией из рабочего класса. К такой братии нужно подойти очень внимательно и осторожно. Ею нужно руководить и не быть начальнически грубыми, потому что это не даст желательных результатов. К такому писателю нужно подойти как к товарищу.

Если до последнего времени мы были по преимуществу органами карательными, своего рода ГПУ в литературе, то теперь делается поворот в другую сторону. Не умаляя прежней нашей функции, мы должны присоединить к ней и руководство литературной работой. ЦК партии обязал Главлит, чтобы он не только следил за книгами, которые выходят, но и выявлял все те тенденции, которые намечаются в отдельных областях литературы, чтобы он мог знать о назревающей опасности.

Пик абсурда приходится на годы Большого террора (1937–1938), когда запуганные и терроризированные «компетентными органами» чиновники Главлита и его местных отделений впадали, употребляя термин академика И. П. Павлова, в «парадоксальное состояние». Им всюду мерещился затаившийся враг, проникший на страницы литературы и печати. Например, в Ленинграде в Смольный доставлялись ежедекадные «Сводки важнейших конфискаций и нарушений политико-идеологиче-ского характера в печати», составлявшиеся местным горлитом. Помимо того, Жданову как секретарю ЦК ВКП(б) по чину полагались такие же ежемесячные сводки Главлита, присылаемые из Москвы[99].