«Бунин И. А. Крик. Сб. рассказов. Берлин, изд-во „Слово“, 1921.

Претенциозный сборник натуралистических рассказов, пытающийся в природной жестокости русского народа найти обоснование революционной катастрофе.

Карсавин Л. П. Диалоги. Берлин, „Обелиск“, 1923.

Метафизическая эквилибристика понятиями на темы „об основных свойствах русского народа“, „царственном единстве добродетелей“, „невежественности социализма“ и „готтентотском мышлении членов РКП“».

Интересно, что в раздел «Сведения о виднейших русских литераторах, эмигрировавших за границу» попал юный В. В. Набоков: «Сирин (Владимир Владимирович Набоков). Поэт. До революции жил на средства отца, кадета Вл. Набокова. После революции эмигрировал за границу, где сотрудничал в „Руле“. Выпустил две книги стихов в Берлине: „Горный путь“ и „Гроздь“, представляющих собой лирику незначительной художественной ценности с большим элементом мистики. К Соввласти относится враждебно. Политически разделяет платформу правых к.-д.».

Совместно с Политконтролем ГПУ Главлит с первых же своих шагов создал надёжный фильтр на пути проникновения в РСФСР (затем — СССР) литературы Русского зарубежья. В первой инструкции Главлита специально отмечалось: «Цензура печатных произведений заключается (…) в запрещении и разрешении ввоза из-за границы и вывоза за границу литературы, картин и т. п.». 12 июля 1923 года вышел особый циркуляр: «К ввозу в СССР не допускаются: 1. Все произведения, носящие определённо враждебный характер по отношению к соввласти и коммунизму. 2. Книги идеалистического направления. 3. Литература, враждебная марксизму. 4. Детская литература, содержащая элементы буржуазной морали с восхвалением старых бытовых условий (!).

5. Произведения авторов-контрреволюционеров. 6. Произведения писателей, погибших в борьбе с советской властью. 7. Русская литература, выпущенная религиозными обществами, независимо от содержания»[62].

История всемирной литературы знает немало пылких и остроумных выступлений в защиту свободы слова. В конце восемнадцатого века Бомарше устами своего героя Фигаро говорил так: «Ум невозможно унизить, так ему отмщают тем, что гонят его. (…) Тут начались споры о происхождении богатств, а так как для того, чтобы рассуждать о предмете, вовсе не обязательно быть его обладателем, то я, без гроша в кармане, стал писать о ценности денег и о том, какой доход они приносят. Вскоре после этого, сидя в повозке, я увидел, как за мной опускается подъёмный мост тюремного замка, а затем, у входа в этот замок, меня оставили надежда и свобода. Как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь в моих руках очутился один из этих временщиков, которые так легко подписывают самые беспощадные приговоры, — очутился тогда, когда грозная опала поубавит в нём спеси! Я бы ему сказал, (…) что глупости, проникающие в печать, приобретают силу лишь там, где их распространение затруднено, что где нет свободы критики, там никакая похвала не может быть приятна и что только мелкие людишки боятся мелких статеек. (…) Пока я пребывал на казённых хлебах, в Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до изделий печатных; я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадёжных корпораций, Оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, — обо всём остальном я имею право писать свободно под надзором двух-трёх цензоров»[63].

Любопытно, что этот монолог Фигаро из пятого действия комедии «Безумный день, или Женитьба Фигаро» был произнесён со сцены при первой постановке пьесы в Париже в 1784 году, однако был изъят в 1802 году, в период Консульства, и в 1871 году, после подавления Парижской коммуны.

И всё же обличителям цензурного произвола даже в дурном сне не мог бы присниться тот тотальный контроль, который был установлен реальным, а не вымышленным «Министерством правды» сразу же после его учреждения. Самым распространённым и эффективным средством контроля над печатью и зрелищами стала рассылка по цензурным ведомствам особых циркуляров Главлита, снабжённых такими грифами и такой «шапкой» (в дальнейшем мы их опускаем)[64]:

Прежде всего Главлит позаботился о самом себе, окружив свою деятельность покровом глубочайшей тайны. В двадцатые годы писатели и журналисты ещё не были окончательно запуганы и порой пытались приоткрыть эту завесу. Это сразу же вызвало поток циркуляров такого рода: «Запрещается печатание всякого рода статей, заметок и объявлений, обращающих внимание на работу органов предварительного и последующего контроля печатного материала» (1925 год). Через два года вышел ещё более грозный циркуляр:

Время от времени цензурные циркуляры сводились в особые «Перечни сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР». Они регулярно обновлялись и переиздавались под грифом «Сов. секретно»; последний такой перечень появился в годы «гласности и перестройки» — в 1987 году. Вот некоторые параграфы первого «Перечня…», изданного в 1925 году:

К последнему параграфу сделано крайне любопытно примечание: «Сведения о забастовках на частных предприятиях печатать можно»; ясно, что их нужно было скомпрометировать в связи с принятым тогда решением Политбюро о постепенном свёртывании нэпа.

А вот «Перечень…» 1927 года. Примета времени — в тех его пунктах, которые как бы заранее готовят цензоров к начавшимся вскоре, в конце двадцатых — начале тридцатых годов, политическим процессам («Шахтинское дело», «Дело Академического центра», процессы Промпартии и Трудовой крестьянской партии):

Бдительно оберегалась тайна концлагерей (они уже тогда так официально назывались) ОГПУ: