Проснулся от хрустящих звуков.
Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.
Живой? — спросил он шёпотом. — Вот нарезался, а?
Я не пил.
Не смеши, а то твоя проснётся. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.
На подоконнике прозрачно в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?
Наливай!
Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.
Появился интерес к собеседнику.
Рано же ты пришёл!
А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, и ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?
Я не вставал.
Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.
Она не корова,
Я для юмора сказал.
Ну иди.
Как выпить, то налей, а как поговорить, то иди, — обиделся Маракурин. — Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.
Пусть спит, устала.
Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин.
Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.
Яблоню рубит, — сказал Маракурин.
Почему ты думаешь?
А чего же ему ещё делать?
Иди-ка ты, знаешь…
Иду, — сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.
Неделин поднял его.
Не ушибся?
Все кости переломал, — пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что всё цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.
Проводив его взглядом, Неделин пошёл в сад. Старший сын Фуфачёва сидел на земле и сбивал ржавым гвоздём две палки крест-накрест.
Доброе утро, — сказал Неделин.
Мальчишка глянул и промолчал.
И что же это мы делаем?
Крест.
И зачем?
Кошку хоронить.
Кошка, что ли, сдохла?
Нет ещё, сёдня сдохнет.
А ты откуда знаешь?
Я её палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.
Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.
Ну да, дожидайся, — сварливо сказал мальчик. — Ты иди, куда шёл, не цепляйся.
Ты грубишь отцу. Нельзя.
Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? — удивился мальчик.
Неделин содрогнулся, — написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.
Мы лучше скворечник сделаем, — сказал Неделин. — Умеешь делать скворечники?
Не…
Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость. Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.
Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождём, расправил их. Дошёл до деревянного нужника и, сделав своё дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.
От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришёл в хорошее расположение духа, хотелось ещё какой-нибудь семейной заботы.
Чтобы поддержать состояние радости, он вошёл в дом и в маленькой комнатке выпил ещё немного, закусив луковицей — думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Всё в мире взаимосцепляемо, как шестерёнки в огромном часовом механизме, заведённом Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая её, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да и не только часы! — столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно гордиться.
Неделин, используя жёлтый крепкий ноготь Фуфа-чёва как отвёртку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то ещё отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестерёнки.
—Чего ты тут? — вошла Лена.
Неделин смутился.
Да вот, часы решил починить.
Когда это ты в часах разбирался? — спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику де тали часов и бутылку с остатками водки.
Пустячное дело. А чего ты смотришь? Это сосед был, опохмелялся тут. Нашёл тоже пивную! А я — ни-ни.
Паразит, — сказала Лена. — Я ему поверить хотела. Кому поверить — Фуфачёву!
Вы меня не за того принимаете. Я объясню.
Марш отсюда, образина! Чтобы ноги твоей.. А я останусь с детьми и пусть хоть с милицией выселяют; мне жить негде!
Неделин обиделся.
Почему кричать? Это некультурно.
Латрыга ты последний, видеть не могу!
Лена схватила бутылку, жидкость плеснулась, как бы взывая о помощи и напоминая, что она текуча и запросто может вылиться.
Оставь, — сказал Неделин. — Там немного. До пью и в рот больше не возьму. До конца жизни.
— Обойдёшься! — сказала Лена. — Сейчас в помойное ведро вылью!
Зачем в помойное? Вонять будет! — заискивающе сказал Неделин, следя за бутылкой.
Женщина пошла из комнаты. Он — за ней. Она — в сени. Он — за ней. Женщина решительно наклонила бутылку над ведром. Неделин бросился, схватил бутылку, она не отдавала, он рвал бутылку, телом отталкивая женщину, злясь, что не понимает простейшей вещи:
он ведь не хочет напиваться, ему нужно только чуть-чуть выпить, именно столько, сколько есть в бутылке, не больше, зачем же она сама себе делает хуже и приводит его в неистовство? Они молча рвали друг у друга бутылку — без успеха. Неделин, наконец, сумел отшвырнуть женщину, она упала, заплакала.
А не надо было! — сказал Неделин. Выпил из горлышка и стал её поднимать, утешать. — Заживём хорошо и смирно. Детишки, цветы жизни. Буду работать инженером, спорим, что смогу. Ты ещё удивишься. Ты ещё не знаешь, кто я такой! Завтра же устраиваюсь инженером, а потом передаю тебя твоему суп ругу. В неприкосновенности, прошу учесть!
Но женщина не слышала этих хороших слов, не понимала добра. Неделин раздосадованно плюнул и пошёл из дома. Малыш всё возился с машиной.
