Стоит, например, Неделин на автобусной остановке и смотрит на мужчину, грызущего подсолнечные семечки. Мужчина всовывает семечко в угол рта короткими пальцами (а ногти узкие и широкие, вросли в мясо), прихватывает семечко мокрыми вялыми губами, он хрустит внутри рта, шевелит ртом и не выплёвывает шелуху, а лениво выпихивает её языком на нижнюю губу, и прилипшая шелуха шевелится, когда рот жуёт следующее семечко, и опять лезет изо рта шелуха, вытесняя прежнюю, та падает, но иногда удерживается, и на губе образуется довольно большая пёстрая кучка, чёрно-белая кучка на мокрой губе, и всё это шевелится — и даже жаль, когда падает. Кто-то глянул бы мельком: ну, мужик семечки лузгает, делов-то! — а Неделин смотрит неотрывно, и хочется ему, чтобы подольше не приходил автобус, даже пусть из-за этого придётся опоздать на службу, чёрт с ней, со службой, так бы стоить и смотреть на мужчину — в мешковатом пиджаке, в неглаженых штанах, в чёрной немаркой рубахе, волосы жёлтые и редкие, глаза бессмысленно-сосредоточены. Неделин смотпит и смотрит, и ему жаль расставаться с ним, когда подходит автобус, ко и в автобусе всегда есть что-то, пригодное для наблюдения. Окажется рядом, например, девушка, и Неделин рассматривает пушок на её щеке, представляя себя то счастливым мужем девушки, то её гордым отцом, то её тревожной матерью, то самою девушкой, и, пока едет, сочинит несколько историй про неё, причём часто бескорыстно, сам не участвуя в воображаемых событиях.

По вечерам он одиноко гуляет по улицам (жена давно уже смирилась с этими прогулками), заглядывает в окна, радуясь, если шторы задёрнуты неплотно и можно увидеть уголок чужого быта, чужой жизни. Это не болезненное любопытство, Неделин не ловит какие-то интимные или необычные моменты, его как раз интересует будничная обыденность. Однажды он целый час простоял перед кухонным окном первого этажа, наблюдая за стариком, чистящим селёдку. Старик был опрятен — в полосатой пижаме, в клеёнчатом переднике. Неделин не тому позавидовал, что селёдка, он не любил селёдку, он позавидовал удовольствию старика, его размеренным движениям, его углублённости. Внимательно проследил Неделин, как селёдка была очищена, избавлена от костей, порезана на кусочки, посыпана зелёным луком, как старик накладывал из кастрюльки дымящуюся картошечку-пюре, как он задумался, добавить ли ещё ложечку или хватит, — и добавил, как он кладёт кусок масла, перемешивает, облизывает ложку, как режет хлеб, как берёт вилку и как, наконец, начинает кушать: отправив в рот пять-шесть навильничков картошечки, подцепляет кусочек селёдки для сдабривания полости рта, откусывает хлебца и жуёт, потом ещё пять-шесть навильничков — и селёдочку, ещё пять-шесть — и селёдочку…— славно ему!

Неделин попробовал: купил ветчины (вместо селёдки), тонко и аккуратно порезал её, якобы увлекаясь процессом, попросил жену сварить картошки, сам положил её в тарелку, размял и сдобрил маслом, и: пять-шесть навильничков картошечки — кусочек ветчины, пять-шесть — кусочек. Нет, не то. Чего-то не хватает, не приходят довольство и умиротворение. «Не то», — вслух буркнул Неделин. «Может, хрена тебе или горчицы?» — спросила жена. Он, не ответив, угрюмо дожевал картошку с ветчиной, невпопад беря вместо нескольких подряд навильников картошки несколько подряд кусков ветчины.

Брезгуя человеческой мелочевкой, он, тем не менее, со страстью смотрел на неё, разглядывал, наблюдал — и это не всегда кончалось благополучно.

Так, однажды он любовался в магазине хорошенькой кассиршей, у которой был замечательный завиток лёгких светлых волос над белым лбом, над пухлыми губками, над весёлыми синими глазками рано созревшей и опытной идиотки. Он глядел и глядел, хотя семья ждала его с продуктами, а кассирша вроде не обращала внимания, по вдруг встала и взвизгнула на весь магазин: «Мужик, какого х… тебе надо? Задолбал ты меня! Чего уставился? Кеша, иди сюда, тут идиот какой-то!» Тут же явился Кеша и выгнал Неделина из магазина, бесцеремонно пихая окровавленными руками (рубил мясо?). И долго ещё в ушах Неделина звучало звонкое матерное слово красотки-кассирши, которое она бросила с чудесной экспрессией — как горсть жемчугов!

Другой раз старушонка в рыночной очереди, аппетитная для глаз старушонка с крючковатым носом и обезьяньими живыми глазами, полными своеобразной смышлёности, без проблеска, однако, законченной мысли, вдруг закричала Неделину, который, как ему казалось, наблюдал скрытно, исподтишка: «Хулиган нескромный! Бессовестный какой!» — и ударила пустой матерчатой сумкой по плечу. Очередь ничего не поняла, но в несколько голосов раздражённо заговорила о тех, кто лезет без очереди.

Был случай чуть ли не политический — в строгие времена. Неделин, как зачарованный, стоял напротив некоего очень серьёзного административного учреждения и наблюдал вечерний разъезд служащих высокого ранга. Загадочно, бесшумно подкатывали чёрные автомобили, загадочно выходили служащие с папками и портфелями, с загадочными лицами садились в машины — и загадочно уезжали, увозя с собой какую-то тайну. И вдруг к Неделину подошёл милиционер и спросил, кого он тут дожидается. Неделин растерялся, замялся, сказал, что никого, а так просто. Милиционеру это не понравилось, он привёл его в милицейский пункт, находящийся в том же здании, попросил предъявить документы, документов у Неделина, естественно, не было, пришлось ему под конвоем уже двух милиционеров идти домой, предъявлять документы, жену и детей. Милиционеры ушли, сказав на прощанье, что людей, которые с неизвестной целью торчат ровно два часа на одном месте (а место государственное, режимное!), ничего при этом не делая, нужно обязательно и даже принудительно лечить. Жена Неделина была полностью с милиционерами согласна.

Кстати, через некоторое время после этого случая Неделину пришлось побывать в данном серьезном учреждении по навязанному службой делу, и все выглядело буднично — кабинеты, люди, бумаги, но он не верил этой будничносаи, ему чудилось, что как только за ним закрылась тяжелая государственная дверь (сам труд, с которым приходилось открывать эту массивную дверь, уже настраивал посетителей на определенный лад), тут же в здешних людях пробудилось нечто таинственное, исчезнувшее при его появлении, возникли смысл и смак, недоступные ему…