– Я же говорила, что зайду сегодня вечером, – говорит с недоумением мама. – Не понимаю, почему у тебя такой удивленный вид.

О боже – это из-за скотча, которым я подтянула брови поближе к вискам. Я вглядываюсь в свое отражение в чайнике и пытаюсь осторожно отклеить скотч, не оставшись при этом без волос на висках.

– Ромашка с лимоном! – кричит мне вслед мама.

Я закатываю глаза и достаю пакетик. Ее вечная борьба за внутреннюю чистоту действует мне на нервы. Она кипятит фильтрованную воду даже для своей грелки. Мама появляется в дверях.

– Что это? – требовательно спрашивает она, и голос ее слегка дрожит.

Я оборачиваюсь и вижу, что она держит в руке брошюрку клиники доктора Чарта. Меня охватывает ужас – сколько бы я ни говорила, что я сама по себе и мне плевать, что она думает, – у меня внутри все переворачивается.

– А, это? Ерунда, – бросаю я с великолепной небрежностью.

– Тогда почему ты покраснела как рак? – подходя ближе и внимательно изучая мое лицо, спрашивает мама.

– Это согревающая маска, – обижаюсь я. – Я хочу стимулировать естественную жирность кожи. Я в последнее время ощущаю некоторую сухость и стянутость.

(Если тебя вырастила благоухающая духами красотка, живущая продажей подобного товара, то волей-неволей подцепишь пару-тройку выражений.)

– Скажи, что ты не думаешь делать себе операцию, – умоляет в ужасе мама.

– Но ты же постоянно говоришь, что мне пора наконец вырасти и всерьез собой заняться, – нахально заявляю я, дрожащей рукой наливая в чай обезжиренное молоко. Если есть способ хоть в какой-то степени заставить ее почувствовать себя виноватой, тем лучше.

– Хотя в данном случае речь не о том, чтобы вырасти, а скорее – уменьшиться, – выпаливает Клео, доставая свою кружку. – Через пару недель ваша дочь станет килограммов на шесть меньше!

Мы с мамой разом оборачиваемся, и на наших лицах написано «Тоже мне, помогла!». Клео осторожно ставит чашку обратно на полку и говорит шепотом:

– Если что, я в своей комнате.

Я мысленно беру себя в руки в ожидании очередного шторма из серии «Если бы ты перестала есть молочное, то совершенно преобразилась бы», но тут мама, ни слова не говоря, задумчиво уходит обратно в гостиную. Она долго смотрит в камин невидящим взглядом, и в тот самый миг, когда я собираюсь вступиться за свое решение и заявить, что мне уже не обязательно во всем следовать ее советам, она говорит:

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной на Капри.

Этого я не ожидала.

– Я думала, похороны уже закончились… – недоуменно хмурюсь я.

– Так и есть, но Люка Аморато хочет купить магазинчик отца и…

– Кто такой Люка? – перебиваю я.

– Управляющий в магазине. Он там проработал больше десяти лет. Двадцать процентов пая принадлежат ему, и сейчас он хочет купить все целиком.

– А остальные восемьдесят – твои? – спрашиваю я, пробираясь к дивану.

– Да, – говорит мама. – Отец оставил мне все, кроме пяти тысяч фунтов на мелкие расходы, которые достались тебе.

Я и не думала, что дедушка в курсе относительно существования внучки, но сейчас нет времени в этом разбираться.

– А адвокаты не могут с этим разобраться? – поинтересовалась я. – С остальной частью завещания у них неплохо получилось.

– Я не уверена, что хочу его продавать. – Голос у мамы дрожит.

– Что ты имеешь в виду? – спокойно спрашиваю я.

– Думаю, может, самой поехать туда и заняться этим магазином?

Она с ума сошла? Я не верю своим ушам.

– Мне казалось, ты поклялась туда не возвращаться?

– Твоя бабушка заставила меня поклясться. Но ее уже нет… – Мама пристально смотрит в свою чашку. – Я не хочу больше с этим тянуть.

– Но что тебя туда влечет?

– Воспоминания, – вызывающе говорит мама. – Воспоминания, о которых мне, одиннадцатилетнему ребенку, велено было забыть.

Я даже немного сочувствую ей. Мама почти не рассказывала мне о своем детстве, но я знаю, что она родилась на Капри. Много лет подряд она повторяла: «Я люблю Капри», так что для меня это тоже стало заклинанием. У нее было во всех смыслах счастливое детство, но за несколько дней до маминого двенадцатого дня рождения ее мать (бабушка Кармела) обнаружила, что ее муж Винченцо ей изменяет. Причем это был не случайный роман, а многолетняя связь.

Во вполне оправданной ярости Кармела схватила три чемодана, две кастрюли и единственную дочь и в тот же день уехала в Кардифф: одна ее хорошая подруга вышла замуж за валлийца, и Кармела давно обещала ее навестить. С того злополучного дня Кармела прервала все связи с Италией и даже запретила маме говорить дома на родном языке. Поэтому мама теперь говорит по-итальянски хуже любого туриста, что я тут же ей и сообщаю:

– Да ты даже не можешь прочитать меню в «Чао Чимру»[6]!

– Вот поэтому мне и нужно, чтобы ты поехала со мной и переводила, – спокойно отвечает мама.

– Погоди! – останавливаю я ее. – Ты не можешь всерьез об этом думать. Насколько я понимаю, речь идет о том, чтобы бросить работу и переехать туда насовсем?

У меня голова идет кругом. Мама всегда была рядом. Она меня бесила, но жила-то поблизости. Только представить, что она поселится в другой стране… я качаю головой. Нельзя сказать, чтобы я никогда не высказывала про себя такого желания, но…

– Я хотела бы попробовать. – Мама улыбается. – Собственный магазинчик – я об этом могла только мечтать. Я знаю все о моде, закупках, оформлении витрин, распродажах…

– В Уэльсе! – фыркаю я. – Там же совсем другой мир! Помнишь, я переводила неделю для того выпендрежного дизайнера в Милане?

– Если бы ты поехала со мной, рассказала, как там у них все работает, помогла бы мне начать, я уверена, что у меня бы получилось, – говорит мама, игнорируя мои возражения.

Я смотрю на эту целеустремленную женщину и удивляюсь: где она берет столько энергии? И почему даже малая частичка этой энергии не перешла мне по наследству? Я ее в два раза моложе, но для меня подобные идеи звучат по меньшей мере как вызов.

– Ты, что ли, не хочешь уйти на заслуженный отдых, как все нормальные люди? – спрашиваю я – мне кажется непостижимым, что кто-то может променять тихое сидение перед телевизором без забот и ответственности на что-то иное.

Мама ставит нетронутый чай на журнальный столик, который мы с Клео в свое время покрасили нитрокраской из баллончика.

– Я еще не готова уйти на покой, напротив – вполне созрела для нового, сложного, но интересного дела. Я хочу сделать что-нибудь для себя.

Я вглядываюсь в ее лицо – определенно в последнее время мама смотрела в обеденные перерывы шоу Опры Уинфри[7].

– Если у меня не получится, я все продам и вернусь, ничего не потеряв. – Она пожимает плечами и добавляет: – Это даже не пластическая операция – там-то ничего обратно не вернешь.

Черт… в точку. Я на секунду встречаюсь с ней взглядом и тяжело вздыхаю. Наверное, за свободу надо платить. Я всегда говорила, что мне было бы гораздо лучше, если бы мама не вертелась все время поблизости, чтобы поправить мне воротничок или утереть нос. Это ерунда, но она меня так достает: я, например, могу надеть любимый свитер, а мама выдает один из своих классических комментариев, вроде: «У тебя хоть чек остался?», и потом каждый раз, как я его надеваю, я вижу в зеркале только ее неодобрительный взгляд. (Конечно, это очень помогает мне определиться с нарядом перед нашими встречами. Мой выбор – что-нибудь эстетически неприемлемое, запредельное, чтобы она помучилась.) Я как-то раз попыталась в ответ дать оценку ее манере одеваться, просто чтобы мама поняла, каково это, но, когда я сказала что-то вроде: «Это смотрится совсем не так хорошо, как ты думаешь», она так на меня посмотрела, что я поняла – я зашла слишком далеко. Я всегда сдаюсь первая, потому что совесть мучает меня за любую мою грубость, и я ненавижу конфликты – пусть внутри у меня все кипит, но на свет божий ничего не выпущу. Может, если мама переедет на Капри, все решится само собой – она оставит меня в покое по собственной воле, так что мне не придется мучиться, что я ее бросила.