— Мы живем, — ответил он, — мы живем.

— И всего две жалкие коровы, дающие так мало молока. Да и то каждая доится только полгода. В газетах пишут, что фермеру в Америке за день нужно скосить сто возов сена и накормить и выдоить сто двадцать коров.

— Если верить газетам, то в Америке сорок миллионов человек будут разорваны на мелкие клочки в первый же день атомной войны. Сколько бы они ни надоили молока — оно им не поможет. Так что уж лучше жить в Эйстридале, лечь в сухую могилу и в неповрежденном виде восстать из мертвых у своей церкви.

— Неужели вы живете только затем, чтобы лечь в сухую могилу?

— Я знаю, что по законам арифметики и логики немыслимо жить в забытой богом долине, имея такое количество овец и две тощие коровы. Но мы все же живем. И вы, дети, жили здесь. У твоих сестер в далеких поселках растут здоровые ребятишки. И тот, кого ты носишь во чреве своем, дочка, тоже будет жить. Мы говорим ему «добро пожаловать!» наперекор арифметике и логике. Здесь люди будут по-прежнему жить, имея всего одну корову и несколько овец, дитя мое, и тогда, когда Париж, Лондон и Рим превратятся в поросшие мхом развалины.

— Как бы там ни обстояло дело с атомной бомбой, дорогой отец, я считаю, что тебе следовало бы продать одного жеребца и построить уборную.

— Я знаю, у них на Юге есть уборные, но нам они ни к чему. У нас есть природа. Если смотреть на человеческую жизнь проще, то природа — лучшая уборная. А кони, детка, пусть гуляют в горах.

— Мне рассказывали на Юге, что ты, дорогой отец, веришь в божественность этих лошадей, живущих на подножном корму.

— Наши друзья в городе иногда очень странно выражаются. Но верно, что в наших местах привыкли судить о достоинстве человека по его лошадям. Тот, кто не мог выбрать себе приличного жеребца, когда надо было ехать в город, никогда не считался здесь хорошим хозяином. А как приятно смотреть летом на табуны коней; жеребец — чудесное создание!

— Тем более непонятно, зачем людям, использующим природу как уборную и поклоняющимся лошадям, строить церковь.

— Человек — земное животное, которое ездит верхом на лошадях и имеет бога.

— Строит для бога, а лошадей оставляет под открытым небом, — добавила я.

— Лошади сами о себе позаботятся, а бог — домашнее животное.

— Бог?

— Да, бог. Снорри Стурлусон считает бога существом среднего рода. А я не думаю, что я умнее Снорри.

— Так что же это за бог?

— Объяснить бога — значит не иметь его, дочка.

— Вряд ли это бог Лютера.

— Исландцам всегда внушали, что лютеранство им навязано немецким вором Христианом Третьим, королем Дании. Его датские фогты обезглавили Йоуна Арасона.[47] Мы, жители исландских долин, мало интересуемся богом, которого выдумали немцы и огнем и мечом насаждали датчане.

— Может быть, это бог папы?

— Лучше бог Йоуна Арасона, чем бог немца Лютера и датских королей. И все же это не он.

Я спросила, не хочет ли он превратить церковь в жилище Тора, Одина и Фрейра.[48]

Мой отец медленно и задумчиво повторил их имена, и черты его лица просветлели, словно он вспоминал о забытых друзьях.

— Тор, Один и Фрейр. Хорошо, что ты назвала их. Но это не они.

— Я думаю, ты сам не знаешь, во что веришь, дорогой отец.

— Знаю, дочка. Я верю в своего бога, мы верим в нашего бога, — ответил этот лишенный фанатизма верующий и улыбнулся. — Это не бог Лютера или папы и еще меньше — Иисус, хотя его чаще всего упоминают в проповедях, которые читаются по приказу. Это не Тор, не Один и не Фрейр. Это даже не племенной жеребец, как думают на Юге. Наш бог — это то, что останется, когда назовут всех богов и на каждое имя ответят: не он, не он!

Стук молотков, нарушая тишину горной долины, сливался со своим собственным эхом. По-прежнему посвистывала ржанка. Почему бы не прожить всю жизнь здесь, в мире и покое, ходить за водой к ручью, а не брать ее из крана в доме? Можно обойтись без миксера для сбивания сливок и без настоящей уборной.

К сожалению, покой и мир на лоне природы возможны только в стихах, которые создают для горожан крестьяне, застрявшие в городе в поисках заработка, крестьяне, которые отравлены городом. Это не современные поэмы, а стихи Йуонаса Хатлгримссона. Разве стук молотков на строительстве церкви в отдаленной долине и пенье ржанки тронут струны сердца какого-нибудь современного поэта? А наш ласковый ветер, дующий с гор, какого не бывает на Юге? Разве найдется сейчас поэт, чувствующий его?

И вдруг тишина нарушается. Приближаются выборы. Политические деятели начинают кричать во всю глотку. Это отвратительное общество, освобождение от которого хоть на время воспринимаешь как великое благо, снова врывается к нам. Ругань и взаимные обвинения в преступлениях нарушают тишину нашего молчаливого поселка. История повторяется; и хотя крестьяне с утра до ночи слышат, как политические деятели обвиняют друг друга в бесчисленных преступлениях и всегда неопровержимо доказывают это, им и в голову не приходит верить подобным заявлениям, как не приходит в голову верить тому, что говорит в проповеди пастор. Крестьянин, зарезавший чужую овцу, после своей смерти не будет занесен в генеалогическую таблицу, и потомков его заклеймят на двести лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что крестьяне с недоверием относятся к тем страшным обвинениям, которые бросают друг другу политические деятели. Скандальные предвыборные истории они слушают так же, как саги, герои которых перегрызают горло, плюют в лицо и вырывают глаза у своих противников. И поскольку крестьяне сами не совершают преступлений — потому ли, что им не представляется для этого случай, или потому, что они святые от природы, — они так же легко прощают преступления, как с трудом верят в них. И когда кандидаты в депутаты альтинга заканчивают свои предвыборные речи, крестьяне, улыбаясь, здороваются с ними, как с самыми обыкновенными людьми.

Никакая сила в мире не заставит моего отца поверить, хотя бы это и было неопровержимо доказано, что в Исландии есть люди, которые через год после провозглашения республики хотят лишить страну суверенитета или, как это говорится на современном языке, продать страну иностранцам. Правда, в старину Гиссур Торвальдссон и его сообщники уступили все права иностранцам и продали страну.[49] Это преступление, которому жители долины отказались поверить в 1262 году, они теперь, после семисот лет борьбы за независимость, простили. Точно так же ныне они не верят в то, что современные политики хотят продать страну, и точно так же их потомки снова простят это преступление после того, как еще семьсот лет будут бороться за независимость.

Политики в это лето клянутся на Севере так же торжественно, как зимой клялись на Юге:

«Исландия не будет продана, народ не будет обманут, атомная база, от бомб которой за один день могут погибнуть все исландцы, не будет построена! Самое большее, что будет разрешено, — это строительство на Рейкьянесе транзитного порта для иностранных благотворительных миссий».

Они клянутся родиной, народом, историей, клянутся всеми богами и святынями, в которые якобы верят, клянутся своими матерями. И прежде всего клянутся своей честью.

И я понимаю, что все уже произошло.

В этом убедила меня и возобновившаяся болтовня политиков о том, что пришла пора выкапывать кости. Они выступали с трогательными речами о Любимце народа, называли его сыном нашей долины, говорили, что вся его жизнь была посвящена борьбе за свободу исландского народа, и заклинали сделать все, чтобы найти его прах, выкопать кости из чужой земли и положить камень на могилу того, кто при жизни не имел хлеба.

По мнению строителей церкви, представители различных партий говорили хорошо и когда они расписывали преступления друг друга, и когда, сговорившись между собой, произносили клятвы. Конечно, политические деятели в их глазах были более или менее храбрыми морскими разбойниками, хитрыми грабителями, которые дерутся за чужое добро, пуская в ход выдуманные обвинения и ругательства вместо меча и копья; они были своего рода героями саги, современной саги, хотя она гораздо бледнее саги об Эгиле и саги о Ньяле. Это современное сказание нужно читать с той же невозмутимостью, как и древние саги. Строители церкви знали всех кандидатов, всех понимали и всем прощали, за исключением коммуниста. Эти люди, живущие в фантастическом мире саг, отказывались понимать человека, утверждавшего, что он защищает бедных. Они считали для себя оскорбительным заявление о том, что существуют бедные люди. Они знали не только саги об Эгиле и Ньяле, но и саги о древних временах. Они были потомками не только героев саг, но и доисторических королей. Они сами были переодетыми викингами с невидимыми мечами, они управляли сказочно прекрасными морскими кораблями-конями. Поэтому такой гнев вызывали у них речи коммуниста. По их мнению, этому человеку надо было запретить выступать. Может быть, они подозревали его в союзе с волком Фенриром,[50] жившим в них самих, угрожая сорвать их приклеенные бороды, взятые из саг, отобрать невидимые мечи и невидимые корабли у них, современных викингов, которые, запыхавшись, ищут овец по склонам гор и никогда не видели моря.