— Сиди сколько хочешь, — сказал органист. — Я сварю еще кофе.

— Спасибо, не нужно. Я ухожу. Ты правильно говоришь: какой смысл быть мелким вором, это — занятие для детей. И жалки те люди, которые всю жизнь остаются детьми.

— Не следует, однако, делать из этого вывод, что имеет смысл стать вором крупным и воровать в открытую, — заметил органист.

— Ну, я пошел.

Я вышла вместе с полицейским. Нам было по пути. Он не решался начать разговор, и я тоже не находила, что сказать.

Наше молчание было похоже на огонь, пылающий в плите. Наконец он спросил:

— Ты меня знаешь?

— Да, и все же не знаю, кто ты.

— А я тебя знаю.

— Ты меня видел? — спросила я.

Он кивнул.

— И я знаю тебя, но не видела.

— Нет, ты тоже меня видела. Я притащил к тебе как-то ночью труп.

— Теперь припоминаю.

Я почувствовала, что между нами существует какая-то необъяснимая связь, что-то такое, что невозможно передать словами, и поспешила переменить тему разговора.

— Как ты думаешь, отчего такой человек, как Арнгримур Аурланд, у которого есть все: молодость, красота, здоровье, талант, образование, богатство, — отчего такой человек напивается до потери сознания?

— Такие, как он, — папенькины сынки. Отцы грабят народ, потому дети подсознательно чувствуют, что родились ворами. Что делать таким детям? У них нет призвания стать преступниками, но и нет желания сделаться кем-нибудь другим. Они уходят из дому, напиваются, глотают наркотики. Это их философия.

— Откуда ты?

— С Севера. Из Хунаватнсюслы, откуда родом все знаменитые воры и убийцы Исландии.

— Вот оно что! Выходит, у нас обоих все осталось по ту сторону Холтавэрдухейди. Я ведь тоже с Севера.

— Но чувствуешь ли ты призвание?

— Призвание? А что это такое?

— Разве ты не читала, что крестьяне должны чувствовать призвание? Об этом всегда пишут в газетах.

— Меня учили не верить ни единому слову, напечатанному в газетах. Вообще ничему, о чем не говорится в сагах.

— А я вот в один прекрасный день, в самый разгар сенокоса, выпряг свою клячу из сенокосилки и уехал на Юг.

— Зачем?

— Почувствовал призвание… Но потом со мной случилась беда: я стал учиться у этого человека играть на органе.

— Разве это беда?

— Да, потому что он все понимает и видит меня насквозь. Что мне делать, не знаю.

— Но ты ведь служишь в полиции?

— Это не имеет никакого значения.

— А что же имеет значение?

— Вот это-то я и хотел бы знать.

— До сих пор я думала, что все крестьяне чувствуют себя одинаково на городских улицах. А вот у тебя, оказывается, призвание…

— Посмотри-ка на Двести тысяч кусачек, на этого старого пьяницу. Теперь это святой человек, председатель жульнического акционерного общества «Снорри-Эдда» в Нью-Йорке. Он мог бы иметь настоящий «ролс-ройс», если бы англичане пожелали продать исландцу такую машину, но ему пришлось ограничиться «кадиллаком». Так зачем же мне косить траву, которая никогда не высохнет, или бегать но горам за упрямой овцой? Почему и я не могу иметь свой филиал «ФФФ» от «Снорри-Эдда» в Нью-Йорке, как он? Ведь мы с ним из одного округа. Почему я не могу выстроить на свои деньги церковь на Севере, чтобы завоевать авторитет среди крестьян-овцеводов? Почему я не могу стать председателем психологического общества? Почему газеты не печатают моих статей о боге, душе и потустороннем мире? Почему Атомный скальд не может быть моим рассыльным? А Бог Бриллиантин сторожем моего склада? Ведь я же учился в гимназии в Акурейри, а Двести тысяч кусачек нет. И, кроме всего прочего, я композитор.

— Мне кажется, наш органист знает, что всем нам надо делать.

— В том-то и беда. Я больше всего боюсь, что со мной будет то же, что с обоими Богами. Они учили у него гаммы, пили кофе и меньше чем за год потеряли призвание, а если по ребяческой привычке и совершают кражи со взломом, то приносят деньги ему, с восторгом рвут их на мелкие клочки и бросают на пол.

— Как бы мне хотелось понять этого человека! Я была у него всего несколько раз по полчаса, и всегда он дарил мне цветы. Расскажи мне о нем.

— Я еще не выучил все гаммы. И не выпил всего полагающегося мне кофе. И все же органист сумел наполовину разрушить мое призвание. Он предъявляет страшные требования.

— Моральные?

— Нет. Ты можешь спокойно совершать любое преступление. Он считает преступления пошлой шуткой, а буржуазные идеалы ему просто смешны. И героизм преступлений, и героизм добрых дел рассматривается им с той же беспристрастностью, как в «Даодэцзине».[21]

— Чего же он требует от своих учеников?

— Во-первых, в поэзии исходить из объективной психологии и физиологии. Во-вторых, внимательно следить за всем, что происходит в живописи после кубизма. И в-третьих, признавать четверти тона и диссонансы и уметь находить красоту в соло на барабане. В обществе этого человека я кажусь себе омерзительной жабой. И все-таки даже такому ничтожеству, как я, он говорит: «Считай мой дом своим».

— Ты, должно быть, очень образованный человек, раз его понимаешь. Я бы не поняла. Что такое четверть тона, что такое кубизм и что такое «Даодэцзин»?

Помолчав, он ответил:

— Ты заставила меня говорить, и я слишком много наговорил, а это признак слабости.

— И все же ты мне не сказал, о чем ты думаешь.

— Конечно, нет. Человек говорит для того, чтобы скрывать свои мысли.

Будь у этого парня миллион, подумала я, и будь он на пятнадцать лет старше, между ним и Буи Аурландом не было бы большой разницы: у них один склад ума. Разница лишь в том, что, когда я говорю с этим, у меня не слабеют колени. Обоим им присуща эта старая исландская манера, которая идет издревле, от саг, в издевательском тоне говорить о том, что им дороже всего: один высказывается так о своем призвании, другой — о своих детях. Молодой человек, с которым я как-то провела несколько вечеров, ничего не говорил. Я никогда не знала, о чем думает мой отец. Мужчина, говорящий то, что он думает, смешон, во всяком случае в глазах женщины.

— Можно мне посмотреть узор на твоих варежках?

При свете уличного фонаря он показал мне свои вышитые варежки.

На другой день в булочной я опять увидела девушку и молодого человека. Она приветливо мне улыбнулась, он вежливо приподнял шляпу.

— Я хочу расплатиться, — сказала я и передала деньги за лотерейные билеты. — Но, по правде сказать, я сомневаюсь, что клуб для молодежи будет построен.

— Почему? — огорчилась девушка. Мне показалось, что мое сомнение обидело ее.

— Не знаю, — ответила я, чтобы больше ее не огорчать.

Она посмотрела на молодого человека и сказала:

— Ты ведь три года жил в клубе для молодежи, не так ли?

— Нет, я не жил там, — ответил он, — но в течение трех лет все свое свободное время я проводил в Доме культуры.

— В России? — спросила я.

— Нет, в Советском Союзе.

Девушка засмеялась: ее рассмешило, что я называю Советский Союз Россией.

— Россия, — стал объяснять юноша, — это была царская империя, тюрьма народов.

— Простите меня, но я что-то не понимаю вашего языка. Лучше расскажите о том доме для молодежи.

Глаза у него были чистые и ясные. Может ли человек с такой внешностью быть членом ячейки?

— В таком доме, — начал он, — молодежь собирается для того, чтобы культурно провести время. Там есть бассейн для плаванья, гимнастический зал, сцена, студия для художников, вышка для прыжков с парашютом, зал для репетиций оркестра и солистов, общая и специальная библиотека, мастерские, типография, где можно освоить профессию наборщика, школа, где учат любому ремеслу, химическая лаборатория, ботанический сад, кинозал, зал для собраний, столовая, гостиные для отдыха.

— И гостиная для флирта, — добавила я.