— Это ты, возрожденный Скарпхедин? Вот уж не думала, что это ты сидишь здесь и хнычешь.

— Да, это я.

— Что с тобой случилось?

— Они избили меня и выгнали.

— Кто?

— Конечно, исландцы, проклятые исландцы.

— Почему же?

— Они не хотели платить. Сначала заманили меня. А потом отказались платить. Убила бы этих проклятых исландцев, by golly.[36]

— Но это же наши земляки.

— Наплевать. Они не хотят платить. Бьют, выбрасывают людей на улицу, а сами жуют табак.

— Может, позвать врача, Патра, или заявить в полицию? Или хочешь, я отведу тебя домой?..

— Нет, нет, нет! Никакого врача и никакой полиции! И не нужно отводить меня домой.

— Домой, к нашему органисту.

— У меня нет дома, и меньше всего я хочу идти к органисту, хотя я четыре года ночевала у его матери, потому что он святой человек. Все было о'кей, пока были американцы. А теперь их осталось мало, и у каждого есть своя постоянная подружка. И мне приходится опять, как в молодости, гулять с исландцами, которые жуют табак, бьют и не хотят платить. О мои дорогие американцы! Боже, сделай так, чтобы они поскорее вернулись с атомной бомбой.

— Помилуй тебя бог, Клеопатра! Скарпхедин ни за что бы так не сказал, даже когда сжигали Ньяля и когда Топор Риммугигур рассекал ему голову.

— Если уж мне нельзя даже быть sorry,[37] тогда проваливай…

Из носу у нее течет кровь, глаз подбит, от нее слегка попахивает водкой, но она почти трезва; очевидно, от побоев хмель прошел. Я собираю ее вещи в сумку, даю ей платок, чтобы вытереть кровь с лица — он сразу же намокает, — убедившись таким образом, что кровь и слезы Клеопатры имеют такой же химический состав, как и у всех других девушек, я, поколебавшись немного, предлагаю ей пойти ко мне ночевать, и она призывает на меня благословение бога-отца и сына и не знаю, чье еще. Как правило, люди с подмоченной репутацией чрезвычайно религиозны. Она встает, вынимает губную помаду и зеркальце и при свете фонаря красит губы. В ночном, полном зла мире это действие производит на меня впечатление поступка большой моральной силы. И мне становится стыдно, что я такое ничтожество.

Она жалеет, что была так непредусмотрительна при американцах и не позаботилась о приличном жилье для себя. Так глупо было надеяться на то, что война будет продолжаться вечно. Когда они устраивали party[38] в своих чудных бараках с cosy[39] уголками и fancy[40] освещением — вот это была жизнь! Да!

Она начала с липового полковника где-то между Хафнарфьордом и Рейкьявиком, а кончила настоящим полковником с седыми волосами и диабетом. Она была на вечере у янки вместе с премьером — американцы ведь либералы, потому что у них есть атомная бомба и они не делают различия между премьер-министром и уличной девкой.

Полковник подарил ей красное пальто, белые ботинки и шляпу с большими полями, в которой трудно пролезть в дверь. А денег было больше, чем дерьма. Вот! Gosh.[41] Он обещал взять ее к себе, когда умрет жена. А теперь он умер сам, он не вынес мира, а может, его убила жена, потому что она была молодая. И Клеопатра снова начала плакать; она была потрясена горем, биологически совершенно законным и психологически таким же оправданным, как любое другое горе. И мне стало искренне жаль ее.

— Вот так теряешь все и умираешь. И все равно нужно жить, когда ты уже умерла. Разве это не ужасно, что меня любил colonel,[42] а теперь бьют люди, которые жуют табак.

Она была в том возрасте, когда химические изменения в организме женщины начинают приносить ей разочарования в жизни; она давно устала от ночных похождений юности, неизведанные приключепия больше не манили ее, исчезла наивная вера в то, что ее ожидает что-то новое, прекрасное, осталось только рабское существование и борьба за кусок хлеба. Ей, по правде говоря, надоела погоня за мужчинами со всех концов света, с Севера и Юга; ей, как всякой женщине, которой перевалило за тридцать, хотелось вести нормальную жизнь, не кочевать больше с места на место. Она сказала, что ей так хочется иметь свой угол, а не обременять всю жизнь святого человека, который называет ее Клеопатрой, а то еще Скарпхедином.

— Ведь меня никогда не звали Клеопатрой, я Гудрун, Гунна.

Я спросила, не хотела бы она выйти замуж, но она не могла даже найти достаточно сильные слова, чтобы выразить свое возмущение таким непристойным предложением, и только сказала: «Вот еще!» Зато, когда мы легли в постель и потушили свет, она поведала мне, как она представляет себе нормальную жизнь. Ее мечта — это квартирка из двух комнат — гостиной и спальни, с мебелью в стиле ренессанс, кухней и канализацией и три постоянных любовника: женатый торговец со средствами, приближающийся к серебряной свадьбе, моряк, который только иногда бывает на суше, и культурный молодой человек, обрученный с молодой девушкой.

Мы подробно обсудили эту идею, и нам захотелось спать. Мы замолчали, но, когда я уже подумала, что Клеопатра спит, она вдруг предложила:

— А мы не прочтем «Отче наш»?

— Читай за нас обеих.

Она прочла «Отче наш», мы пожелали друг другу спокойной ночи и заснули.

Хотя современные писатели и утверждают, что детей качать вредно, все же я начала просматривать в газетах объявления о продаже колыбелек. Городской муниципалитет отклонил предложение коммунистов об устройстве яслей. Одна «мать семейства» написала в газете, что создавать на общественные средства подобные учреждения — значит содействовать распущенности, ибо настоящие ясли находятся в истинно христианских семьях, поддерживающих добрые обычаи. А почему ясли должны быть только для истинных христиан и людей с добрыми обычаями? Почему не должно быть яслей для детей истинных нехристиан с дурными обычаями, подобных мне?

Общество, в котором мы живем, принадлежит этим истинным христианам с добрыми обычаями, и его главная забота — воспитывать детей богатых и убивать детей бедняков, как сказал коммунист, знакомый девушки из булочной. Несколько поколений назад богачи были так сильны — хотя они тогда еще были вшивыми, — что добрая половина исландских детей погибла. Если бы простой народ не создал своих организаций, дети бедняков продолжали бы умирать. А если бы мы не укрепляли их, богатые боролись бы против бедных старыми средствами: во имя Иисуса Христа избивали бы их розгами и топили, как в прежние времена. Борьба против яслей для бедных матерей достаточно характеризует богачей; разница по сравнению со старыми временами только в том, что теперь богачи избавились от вшей.

Я спросила девушку в булочной:

— Что бы ты делала, будь у тебя ребенок?

Улыбка исчезла с ее лица, зрачки расширились, и она вопросительно посмотрела на своего друга-коммуниста.

— Расскажи ей, — кивнул он.

Какая-то женщина купила черного хлеба, девочка — пирожное, и булочная опустела.

— Пойдем, — сказала девушка и провела меня через заднюю дверь в крошечный чулан, который одновременно был складом и умывальной. Дверь оттуда вела во двор.

Небо было затянуто черными тучами. Лил проливной дождь, бушевал ветер. В луже у двери стояла детская коляска с поднятым верхом, покрытая мешковиной для защиты от дождя. Девушка подняла мешковину и, улыбаясь, заглянула в коляску.

Ребенок не спал, его большие глаза были открыты. Увидев мать, он заплакал, заворочался и изо всех сил потянул себя за палец.

— Солнышко мое! — сказала мать и, увлеченная сыном, на минутку забыла о работе и о черных дождевых тучах.