— Нет, — прошептала Оля.

— Хорошенькая история, — пришла наконец в себя Ройская. — Ну, ничего не поделаешь. Идемте. Умойтесь. Сейчас будет обед.

Озадаченная исчезновением Голомбека, Ройская даже не подумала о том, что сейчас случится. Оля, опираясь на плечо Анджея, вошла в переднюю и тут же, у вешалки, остановилась, снимая полотняную шляпку с вуалью. Анджей помог матери снять пальто. Потом Оля вновь повернулась к вошедшей Ройской, к которой прижималась заплаканная Геленка. Ройская начала уже было:

— А Геленка выросла. Этакая громадная девица…

И вдруг заметила, что Оля застыла, приоткрыв рот.

В углу передней стоял худой, высокий Спыхала. В сумрачном помещении он казался гораздо моложе, чем был, просто даже молодым. Он низко поклонился Оле. Оля застыла. И только через минуту протянула Казимежу руку. Тот поцеловал кончики ее пальцев, но не сказал ни слова. Анджей, стоявший за матерью, с удивлением взирал на эту сцену. Внешне такая банальная, она показалась ему какой-то необычной, словно происходило это где-то за пределами реального. Но теперь ведь все было за пределами реального.

Когда через полчаса гости и домочадцы сошлись к обеду, все уже полностью овладели собой и разговор шел, как и положено, чисто светский. Только Анджей не принимал в нем участия, а все поглядывал на окно, и если по дороге за парком проезжала какая-нибудь машина, вставал и подходил к окну. В течение обеда это случилось дважды. Обед прошел как обычно. Оля расспрашивала о Валерии. Последнее время тот с Климой и маленькой Зюней был в Седлеце, но с самого начала войны мать не имела о нем никаких известий.

После обеда перешли в гостиную пить кофе. Ройская придавала особенное значение тому, чтобы домашний распорядок не изменился ни на йоту. Так поняла она слова Казимежа, произнесенные над гробницей: «Именно сейчас этого нельзя допускать».

Включили радио, но Варшава молчала. Анджей принялся шарить по всей шкале. Напряжение было слабое, мало что удавалось поймать — раздавался лишь треск.

Но вот послышался резкий женский голос, говорящий по-белорусски. Диктор, очевидно из Минска, передавала для других станций или для редакций газет последние известия. Известия предназначались для печати, так как диктор подчеркивала написание трудных иностранных названий, передавая их по буквам и называя знаки препинания. Особенно Анджея поразило слово «запятая» — «коська», — которое диктор произносила, словно с каким-то наслаждением: «куоська». Голос ее звучал задорно и весело.

«Правительство польской республики, — сообщала эта неизвестная женщина, — сегодня покинуло территорию своей страны (куоська) направившись через Залещики (Зоя — Александр — Людмила…) в Румынию…»

«…главнокомандующий польских военных сил маршал Рыдз-Смиглы (бесконечный перечень имен) также оставил свою армию и выехал следом за президентом Мосьцицким и правительством в королевство Румынию…»

Дикторша щебетала безостановочно. Особенно приятным голоском она произнесла:

«Таким образом (куоська!) можно сказать (куоська!) что польское государство перестало существовать…»

Анджей не очень хорошо понимал текст, так как не знал белорусского. Но увидев, что мать побледнела, он схватил ее за руку.

— Мама, что она сказала, мам? Что она сказала?

Оля перевела.

— Она сказала, что польское государство перестало существовать.

— Неправда! — Анджей вырвал руку у матери и кинулся к Спыхале. — Это неправда!

— Она так сказала.

— Но это же неправда! — закричал Анджей уже сквозь слезы, подошел к Спыхале и вскинул над головою сжатые кулаки. — Это вы… — крикнул он высоким голосом. — Это вы!

Потом выскочил в переднюю, и через открытые двери было видно, как он уткнулся лицом в висящие на вешалке пальто и снова расплакался.

Оля и Спыхала остались сидеть в глубоких креслах друг против друга. Никого больше в гостиной не было.

— Он всегда такой впечатлительный? — спросил вполголоса Спыхала.

— Нет. Наоборот. Он очень сдержанный. Но после всех этих переживаний… Он очень привязан к отцу.

— Да-а-а? — с каким-то удивлением спросил Спыхала.

— Необыкновенно. Для него это страшный удар.

— А в самом деле, что бы это могло случиться с паном Франтишеком?

— Самое страшное, — пояснила Оля, — что Анджей, вместо того чтобы задуматься над поступком отца, как будто обвиняет меня в том, что я бросила мужа…

— Обиделся на вас.

— И абсолютно несправедливо. Что же мне было делать?

— Да… — произнес Спыхала, точно думая о чем-то другом. — Что же вам было делать?

Оля взглянула на Спыхалу, и на миг глаза их встретились. Спыхала быстро перевел взгляд на вошедшую Ройскую.

— Прошу прощения, — сказала пани Эвелина, — но вода никак не закипала, — и поставила на стол поднос с кофейником.

Увидев в глубине холла Анджея, она встревоженно спросила:

— Почему Анджей плачет?

Оля молчала. И только через минуту Спыхала ответил:

— Правительство, президент Мосьцицкий и маршал Рыдз-Смиглы покинули пределы Польши.

В начале войны, когда по Сохачевскому шоссе двинулись толпы беженцев и покатились возы, пушки, разбитые автомобили и пешие, кое-кто сворачивал в каштановую аллею протяжением около двухсот метров и заходил в Коморов. Януш не хотел никого видеть; он был до того ошеломлен всем происходящим, что даже не мог ни с кем разговаривать. Поэтому со всеми, кого занесло в Коморов, имела дело «Жермена». У ворот стояла большая кадушка с молоком, и кто хотел — мог напиться. В пекарне, примыкавшей к дворовой кухне, беспрерывно пекли хлеб, который почти весь исчезал в дорожных мешках беженцев.

Но уже через несколько дней толпа эта поредела, а потом люди и вовсе перестали заходить в усадьбу. Ядвига велела прекратить выпечку хлеба и поставить кадушку в молочную. Януш не мог понять, в чем дело. И даже спросил об этом Игнаца.

— Торопятся, стало быть, — ответил конюх.

— Куда торопятся?

— В Варшаву. Немец на пятки наступает. Некогда по сторонам оглядываться…

Уснуть ночью было трудно. За Сохачевом так и грохотало, вернее, просто стоял беспрестанный протяжный гул, небо над Пущей Кампиносской было светлое и розовое, и по этому розовеющему небу мелькали какие-то искры и трепетные вспышки, как будто там полыхало северное сияние. А поблизости на шоссе всю ночь ясно слышался непрерывный гуд, словно жужжание огромного роя насекомых.

В то утро — было это 6 сентября — Игнац сказал, что немцы появились уже и на востоке от Коморова. Они в обход подошли к Варшаве. И окружили ее. Движение приостановилось. Но с запада все еще напирали люди, обозы, грузовики и разбитые воинские части. Миновав каштановую аллею, ведущую к усадьбе Януша, поток, очевидно, наткнулся на немцев. Послышалась беспорядочная стрельба.

Шоссе так и забурлило. Беженцы рванулись обратно, кинулись в стороны. Каштановую аллею снова заполнили люди. Они ложились под деревья, прятались за стволы. Вдоль шоссе били орудия.

Януш беспокойно ходил из комнаты в комнату. В «детской» он нашел книжку, оставленную Мальским. Толстая монография о Бахе. Раскрыл наугад и наткнулся на какую-то музыкальную фразу. Черные точки нот, казалось ему, соответствовали ритму выстрелов на шоссе.

Из кухни вышла встревоженная Ядвига.

— Что это, настоящий бой? — спросил Януш.

— На шоссе… — только и сказала она и вновь исчезла.

Неожиданно раздался пушечный выстрел как будто под самыми окнами.

В доме задребезжали все стекла. Одно, кажется, в комнатке наверху, даже вылетело. Послышался тонкий звон осколков.

Вновь появилась Ядвига:

— Ой, немцы дома вдоль шоссе жгут.

Януш вышел на крыльцо. Над каштановой аллеей поднимались дым и пламя.

Игнац стоял неподалеку от дома.

— Только бы нас не спалили.

Появился пан Фибих.

— Там какие-то гражданские стреляют… Не военные вовсе, — сказал он.

— На шоссе пусто, как в степи, — добавил Игнац.