«Спи, спи, Юзек», — подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.

Потом быстро вышел в эту мокреть, всего только раз оглянувшись на красные розы на камне.

И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и тот же самый ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.

Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.

Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.

Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.

— Зачем ты пришла?

— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.

— Как ты сюда попала?

— Так и попала. Я тут все ходы знаю.

— И никто тебя не видел?

— Я хотела с тобой попрощаться.

— Тебя наверняка никто не видал?

— Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, — сказала она вдруг почти громко.

Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловав ее, он сразу приник к ее телу, что было не очень трудно — так мало одежды было на ней.

И уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом — лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, ноздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи — все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.

И он крепко прижал к себе обнаженное тело Каси. В эту минуту он не думал ни о чем, и только когда уже обессиленно лежал возле нее, продолжая лишь легко гладить ее свободной правой рукой, его поразило совершенство этого тела, продуманность и предельная красота каждой его частицы. И его охватило не счастье и радость, и не разочарование, столь часто возникающее после первого соприкосновения с телом, а изумление. И то, что произошло, показалось ему чем-то великим, значительным, совершенным в своей чисто человеческой земной сути и в чисто человеческом наслаждении.

— Ох, Кася, — воскликнул он, — какие же мы глупые!

И только теперь поцеловал ее в губы.

Когда она ушла — он даже не заметил. Ему казалось, что он не спал всю ночь, так и лежал, удивленный и пораженный, так и лежал рядом с нею — счастливый. В комнате было уже совсем серо, и Каси не было рядом. И даже постель в том месте, где осталась вмятина — след ее тела, — была совсем холодной. Только рядом с постелью валялась узкая белая ленточка. Единственное доказательство, что все это не было сном.

Окно стало уже голубовато-серым, от него потянуло свежестью и какой-то небывалой тишиной: дождь прекратился и даже тучи рассеялись. Он смотрел на это окно с таким чувством, словно впервые видел эти высокие зеленые летние деревья.

В дверь постучал Франтишек:

— Вставать пора. Через полчаса лошадей подадут.

Анджей, дрожа от сырости и холода, принялся надевать белье.

— Это лето было совсем иное, чем все прежние, — сказал он, натягивая новые, «городские» носки.

Как-то так получилось, что до сих пор Януш попадал в Париж весной или летом, изредка зимой. Но никогда ему не приходилось бывать там осенью. И когда он прибыл туда в октябре, его поразило и теплое гниловатое дыхание Сены и голубоватый цвет всех туманов, которые вздымались теперь над мостами. Когда он с моста Сен-Мишель, который неизвестно почему называл «наш мост», смотрел по течению реки, то видел в отдалении уже не высокие башни Трокадеро, а небольшое, казавшееся непропорционально низким здание дворца Шайо, светлые стены которого белели за опояской тумана, точно кости на пепелище.

Хотелось убедиться, что его собственное пепелище — это одновременно пепелище города, страны, Европы. Повсюду искал он следы распада — в обществе, в торговле, в литературе. Но чем больше ходил, тем больше видел: Париж остался Парижем.

Те же синие перспективы, те же площади, те же седые, почернелые, точно осмоленные, колонны и те же постылые башни, видневшиеся с террасы дворца Шайо. Вдруг ему показалось, что башни Сен-Сюльпис сравнялись, что теперь они гармонично одинаковы и уже не бросается в глаза их невыносимая диспропорция, которая всегда его так раздражала. Но тут же заметил, что более низкая башня окружена венцом лесов, там, по-видимому, идет ремонт, а он-то пришел было в восторг от смелости и решительности отцов города. Рядом торчал купол Пантеона, неизменно совершенный, и идиотские башни ложноготической Святой Клотильды. И вся эта архитектура с присущим ей размахом и щедрым использованием пространства, как всегда, поражала.

Остановившись перед зданием парламента, он оглядывал законченно-симметричную голубеющую площадь Согласия с двумя, до того похожими зданиями по обе стороны, что одно из них пришлось отметить национальным флагом. И в глубине за ними столь же законченно-симметричный и застывший в цвете фасад церкви Мадлен. А издалека над всем этим виднелись такие прелестно несимметричные, слегка подавшиеся назад купола Сакр-Кер. Они-то никогда не бывают застывшими, одинаковыми: то отливают розовым, то белым, а теперь вот светятся октябрьской лазурью.

Елисейские поля были испакощены и недоступны из-за автомобильного салона, который открылся там недавно. Чудесную эту улицу «украсили» самой провинциальной иллюминацией, наставили арок, в которые понатыкали лампочек. Все это выглядело бы весьма жалко, не будь сама улица такой величественной. Каштаны на Рон Пуан побурели и ссохлись, кое-где ветви уже обнажились, даже великолепные фонтаны не скрашивали это грустное зрелище. Зато листва платанов пожелтела очень красиво и осыпалась, спокойно кружась, словно в самом обычном лесу. Но Януш бежал отсюда, до того не нравилась ему кричащая реклама новых автомобильных марок, огромные полотняные афиши над входом в роскошные кинотеатры и вся эта провинциально-ярмарочная толчея, неприятная и дешевая, как обычно и бывает на автомобильных выставках. С иронией поглядывал он на синие и кремовые машины, вспоминая свою астматическую «Минерву», на которой ездил из Коморова в Варшаву. Даже Шушкевич говаривал ему: «Уж вы, пан граф, могли бы себе позволить колымагу получше», — и сокрушался из-за того, что Януш так мало заботится о престиже своего рода.

Отсюда он бежал к Сене.

Непреодолимое желание побывать там, где он уже бывал когда-то, заставляло его бессмысленно скитаться по всей Европе. Не так давно он посетил Гейдельберг и в ужасе убрался оттуда как можно скорее. Живописный городок был охвачен каким-то безумием, красавцы-бурши встречали друг друга гитлеровским приветствием, в «Schloss Hotel» его даже не захотели принять и пришлось поселиться в «Zum Roten Hahn», a по спокойной «Филозофенвег» разгуливали наглые молодчики в коричневых рубашках. Несмотря на все старания, он никак не мог встретиться ни с Хорстом, ни с Шельтингом и наконец догадался, что те просто не хотят или не могут с ним повидаться. Правда, один из знакомых профессоров принял его, но видно было, что этот визит ему в тягость.

В Париже — чем особенно приятен этот город — никто не обращал на него внимания и никого он не обременял. Он непременно хотел отыскать то место, где стояла «баржа» Гданского. Тогда территория выставки занимала улицы, прилегающие к мосту Александра, и почти все прибрежные эспланады. Теперь даже представить нельзя было, как это выглядело и где находились павильоны, променады и Луна-парк. Или то кафе, где пел Неволин.

Вместо того чтобы сказать себе: «Не думать, не думать!» — он, наоборот, твердил: «Где же она была? Где я думал о ней? Когда мне впервые пришла мысль о Зосе?» — и все кружил возле берега.

Как-то вечером было теплее обычного. Возле самой Сены поставили не то ресторан, не то дансинг, откуда доносилась граммофонная музыка, усиленная громкоговорителем; а может быть, это заведение открыли временно, в связи с автомобильной выставкой. Было очень тепло. Огромные платаны склоняли свои толстые стволы над водой, скидывая засохшую листву. Где-то далеко, за третьим отсюда мостом, велись учения речной пожарной охраны и красная барка посылала вверх огромные мощные струи воды, опадающие каскадами. Граммофон играл оперные арии — значит, это не дансинг. А вода в Сене была темно-синяя с сиреневым отливом, словно какое-то густое-густое вещество. На фиолетовых волнах дробились отражения желтых фонарей, всходила луна.