— Только перед угрозой светопреставления.
— Или же нашим собственным концом. Я считаю, что смерть мужчины всегда ответ на какой-то великий вопрос фаустовского плана. Но смерть женщины — это отнюдь не ответ. А уж смерть ребенка — это и вовсе что-то бессмысленное.
— Навестите мадам Доус. Может быть, вы остановите ее на самом рубеже. Она очень близка к концу…
— Почему?
— Почему? Да именно потому, что вы сказали минуту назад. Потому, что смерть женщины не является ответом ни на какой вопрос.
— Хорошо, но скажите мне правду, профессор, удалось ли вам ответить в жизни хоть на один вопрос?
— Разумеется, нет, — после минутной паузы отозвался Марре Шуар. — Разумеется, ни на один вопрос я не ответил. Но вы и понятия не имеете, какие я вопросы ставлю. Вы разбираетесь в проблемах современной науки? — спросил он уже другим тоном.
— Ну что вы, я же не ученый.
— Значит, не можете и представить, какого уровня она сейчас достигла. И каковы были мои вопросы. Ну а теперь мне пора.
— Нет, нет, профессор, не уходите так сразу.
Несмотря на свое намерение, Mappe Шуар не двинулся с места, на него словно нашло какое-то оцепенение. Из ресторанчика вновь донеслась музыка. Владелец его определенно был поклонником Верди. Дверь кабачка, видимо, не закрыли, потому что пение доносилось теперь очень отчетливо. Это был дуэт из второго акта «Травиаты». Безупречное сопрано выпевало сложные колоратуры на слове «sacrificio» [8], a красивый, чистый баритон успокаивал несчастную Виолетту, с каким-то самодовольством уговаривая ее. «Piangi, piangi [9], — восклицал баритон то шепотом, то мелодраматическим mezza voce [10]. — Piangi, piangi». Плачь же, плачь, женщина, говорил он, плачь над своей судьбой, и чем больше ты будешь плакать, тем больше я буду тебя утешать. Mappe Шуар встрепенулся.
— Вы слышите? Это «Травиата», или «Дама с камелиями». Квинтэссенция девятнадцатого века. Этот баритон уговаривает кокотку, чтобы она бросила его сына Альфреда. И она бросает Альфреда. А почему? Потому что иначе сестра Альфреда не может сделать удачную партию — выйти за маркиза. А маркиз не женится на ней потому, что ее брат живет с кокоткой, с этой самой Виолеттой. Все это очень сложно и вместе с тем далеко не так сложно, как может показаться. Двое молодых, любящих друг друга людей расстаются только потому, что некая девица хочет выйти замуж за маркиза — ради денег, разумеется. Вот они, проблемы девятнадцатого века.
— У нас несколько иные проблемы.
— Вы и не представляете, насколько иные…
— Вы сегодня приписываете мне полнейшее незнание окружающего мира.
— Да ведь этого никто не представляет. Вы понимаете? Никто. Одни мы еще что-то такое знаем, да и то…
— Что? — глуповато спросил Януш.
— Взять хотя бы эту самую «Травиату». Каждая вещь на свете что-то значит. Вот и «Травиата» в свое время что-то значила. Мы — общество спокойное, следуем намеченным путем. Дорогой прогресса. Прогресса социального, экономического, мы богатеем, созреваем… Сестра Альфреда должна выйти за своего маркиза, и дорога перед ними прямая и ясная. Вез всяких осложнений. Там, правда, тоже будут какие-то войны, только войны вроде той, что вел Наполеон III в Италии. И великие идеи будут торжествовать. К примеру, что может быть более великого, чем идея объединения Италии? Как все прекрасно, благородно, цельно. И какое спокойствие, словно на парижской выставке. Правда, война с пруссаками была немножко иная, этакая неуютная… И тут еще эта Коммуна, гм-гм… Зато уж потом никакой войны.
— Как это никакой войны? — удивился Януш.
— Я имею в виду то время, когда пели «Травиату». «Piangi, piangi!» — с яростью передразнил он пение баритона.
В этот момент дверь, видимо, захлопнули — пение стихло.
— Но война-то все-таки разразилась! — воскликнул Януш.
— Это не имеет никакого значения или, скажем, лишь весьма относительное. Но вот то, что сюда приехала из Варшавы эта ваша…
— Кто? — спросил Януш.
Марре Шуар встал перед сидящим Янушем, вытянув руку, а другою снимая очки. Януш разглядел в сумерках, что с глазами у него что-то не в порядке. Но он не посмел спросить об этом.
— Вы хотели бы еще поговорить со мной? — спросил профессор. — А то сейчас мне действительно некогда.
— Очень бы хотел, — искренне сказал Мышинский.
— Ну, тогда мы можем встретиться послезавтра в четыре.
И он назвал ему небольшую чайную недалеко от бульвара Сен-Мишель.
Итак, Януш узнал, что Ганя живет в отеле «Риц». Отправился он туда после полудня. Роскошный холл с массой светлых ковров и позолоты был словно нз плохого фильма. Позолота и хрусталь так и сверкали. За такой же сверкающей стойкой сидел знаменитый портье.
— Bonjour, monsieur le comte [11], — приветствовал он Януша, хотя тот впервые появился в этом храме.
— Est-que madame Daws n'a pas changé le nom? [12] — вежливо спросил Януш.
— Pas pour le moment, — предупредительно ответил мсье Жак. — L'appartement non plus. Elle habite au premier… [13]
Януш попросил передать мадам Доус, что внизу ее ждет Мышинский. Мсье Жак тут же соединился с Ганиным номером.
— Madame, monsieur le comte Myszynski est en bas… Non, madame, le comte… ne me corrigez pas, madame, ce n'est pas le prince Myszecki, c'est le comte Myszynski… [14]
Януш подсказал ему свое имя, мсье Жак повторил его безошибочно:
— Oui, madame, monsieur Janusz… Ah, je suis bien content… — Madame dit qu'elle sera heureuse de vous recevoir [15], — обратился он к Янушу.
Януш потащился по лестнице на второй этаж. Толщина устилавшего лестницу ковра раздражала его, а тут еще повсюду этот кремово-розовый цвет. На площадках стояли розовые кресла и торшеры с огромными абажурами, с которых, точно слезы, свисали бусины.
Он постучал в огромную лакированную белую сверкающую дверь, на которой виднелся маленький золотой номер.
— Come in [16], — послышалось у самой двери. Открыв дверь, он почти налетел на Ганю.
Та бросилась ему на шею, болтая что-то бессвязное на всех языках сразу, зацепилась брильянтовой брошью и никак не могла отцепить ее от его лацкана, то и дело закидывала на него огромные розовые, свисающие рукава своего атласного «домашнего платья». А он так и не мог ее разглядеть.
— Какой ужасный номер, — воскликнула она, отступив на несколько шагов, — тут все розовое — и мне тоже приходится одеваться в розовое! А розовое мне не к лицу, я просто не выношу этот цвет.
Действительно, «апартамент» был ужасен. Огромные высокие комнаты и белая лакированная мебель, обитая розовой материей, затканной белыми птицами; Януш разглядывал кресла, абажуры с бахромой и плотные «роскошные» гардины, боясь взглянуть на Ганю.
— Почему ты не живешь у себя, на улице Любек? — задал он первый вопрос.
— На улице Любек? В этой громадине? А что мне там одной делать?
— А мисс Зилберстайн?
— Вспомнил тоже! Мисс Зилберстайн — это же древние времена, с той поры я уже переменила пятнадцать секретарш и с десяток аккомпаниаторш…
— А сейчас?
— А сейчас у меня никого. Обеднела.
— Ну да?
— Уверяю тебя. Ты и не представляешь, сколько я за последнее время потеряла. Не говоря уже о кризисе. После кризиса было наладилось. И снова акции ужасно упали.
— Что ты говоришь? А я думал, что они пошли в гору…
— Только оружейные.
— А у тебя их нет, оружейных? Не держишь?
— Было несколько Крезо-Шнейдер, но как только я узнала, что он во время войны продавал пушки и тем и этим… так сразу же избавилась от них.
