— Ну как же, помню! Ноги болят, и серебро надо чистить, где уж там на луну пялиться…

— Но вы пялились, пялились, — ласково засмеялась панна Текла, вспомнив теплые летние ночи. — А откуда же Янек-то взялся бы, коли не было бы лунной ночи?

Станислав сел на постели. Он был разгневан.

— Янек совсем не оттуда, — сказал он резко. — Янек из Варшавы. И смерть ему суждена была в Варшаве, — добавил он. Рука, державшая цигарку, заметно дрожала.

Панна Текла пыталась успокоить его.

— Каждому свое, не всем одна судьба на свете…

— А в конце концов всех ждет одно и то же, — проговорил, словно бы уже немного остывая, Станислав. — Вес кончается одинаково. Закопают и песком засыплют.

На глазах Станислава показались слезы. Текла никогда не видела его плачущим.

— Всем одно и то же на роду написано, — почти шепотом повторил он, снова откинувшись на низкую подушечку.

Текле он показался очень бледным. Щеки у него еще больше впали, глубокие морщины протянулись от носа к уголкам рта.

Она попробовала начать с другого конца.

— А ксендз заходит сюда? — спросила она.

Станислав снова беспокойно зашевелился. Посмотрел на Теклу так, словно хотел, чтобы она как можно скорее оставила его в покое.

— А на что мне ксендз? Мой Янек отправился на тот свет без попов…

— Я всегда с грустью думаю об этом, — кивнула панна Текла. — Сколько их так гибнет!

— Погибают бессмысленно.

— Нет, нет, не бессмысленно, — громко запротестовала панна Текла. — Они умирают ради всех нас.

— Нам-то какая от этого польза?

Станислав прикрыл глаза. Он был сыт по горло этим разговором.

Но панна Текла непременно хотела оставить последнее слово за собой.

— А впрочем, мы ведь не знаем, какова их последняя минута. Если они достаточно искренне раскаиваются в своих грехах…

Станислав лежал с закрытыми глазами. Заговорил он очень тихо:

— А какие ж у него там были грехи? Смолоду он был такой, как все. Тихий какой-то, учиться не очень хотел, но послушный был: «сейчас, отец» или «хорошо, папочка». Только потом пошел зачем-то на этот Шленск. «Восстание, — говорит, — восстание». Вечно у них в голове одни восстания… И к коммуне пристал.

— Ты рад был, — панна Текла неожиданно перешла на «ты», — ты рад был, когда его в кутузку посадили?

— А, не думал я, что он выскочит оттуда. Думал, несколько лет посидит, а выйдет — поумнее будет. Глупый был, всегда совал нос куда не следует. Ну и нашел вот такую смерть.

Станислав немного помолчал.

— Умер, — сказал он громче, не открывая глаз. — Никак не могу я себе этого представить.

Панна Текла кивнула головой.

— И Януша убили.

Станислав еще шире открыл глаза. Внимательно посмотрел на Бесядовскую.

— Да, — сказал он и вдруг добавил: — Лилек тоже пошел… Он был верный друг Янека.

— Хоть и коммунист, — вздохнула старая дева.

Станислав махнул рукой. Непонятно было, что это значит: то ли он отмахивался от назойливых слов и еще более назойливых мыслей панны Теклы, то ли давал ей знак уйти.

Панна Текла именно так поняла этот жест и поднялась.

— Ладно, — прошептала она, — я уж пойду. А вы подумайте…

Она не окончила фразы. Но оба они и так знали, о чем надо подумать больному Станиславу.

Старый лакей протянул руку своей извечной неприятельнице, и они молча простились. От двери панна Текла еще раз оглянулась. Станислав лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Одеяло поднималось у него на груди.

«Недолго уже», — подумала старая экономка и тихо прикрыла за собой дверь.

Она постояла еще немного в коридоре. Перед глазами ее пробегали бесконечные ряды чистых тарелок и свежих салфеток, сверкающего серебра, которые она выдавала Станиславу. Припомнились ей куличи и пироги в сочельник, закуски и пирожные, игры, крестины, свадьбы… свадьба Марыси Мышинской и князя Билинского, и все ее скандалы со Станиславом, и пугливые ее одинокие взгляды из окна столовой на цветущие каштаны, на пахучие липы, на пожелтевшие листья. Взгляды на снега и цветы пустой и добропорядочной жизни.

Панна Текла не была философом. Она или любила, или ненавидела. А тут она вдруг вздохнула и прикрыла глаза.

— Ничего для себя… — прошептала она. — Ничего у нас не было для себя.

И еле заметным, привычным жестом она перекрестила дверь, за которой оставила Станислава.

Когда она вышла на улицу, ее снова поразило необыкновенное движение. По тротуару на противоположной стороне шла небольшая группка парней. Она обратила внимание на то, что они как будто единое целое. Они шли нестройной толпой, но в том, как они шли, угадывалось что-то, всех их объединяющее. Панна Текла остановилась и посмотрела им вслед. Они шли в сторону Маршалковской. К ним присоединились еще трое мужчин, которые вышли из ворот. Один из них резким и величественным движением, взмахнув древком, как косой, развернул бело-красное знамя. Панна Текла от удивления разинула рот.

Вдруг с Маршалковской долетели звуки выстрелов. Какой-то старик бежал оттуда.

— Бегите! — закричал он Текле, проносясь мимо нее. — Пани, удирайте отсюда!..

— Что случилось?! — крикнула удивленная Текла.

— Восстание! — только и успел прокричать он в ответ, и в его голосе послышались и удивление и страх. Он побежал в сторону Политехнического института.

Панна Текла, не раздумывая долго, быстро пошла за ним, хоть это ей вовсе было не по пути — ей надо было возвращаться на Брацкую.

Около Политехнического было спокойно. На улице никого, все забились в подворотни. Панна Текла перешла на другую сторону и побежала к памятнику Саперу.

В голове у нее была совершеннейшая пустота, и она не знала, зачем и куда идет. Из окон больницы закричали: «Пани, пани, подождите!» Но она летела вперед.

— Восстание, восстание! — бессмысленно повторяла она.

А где-то под этой ее бездумностью бушевали бурные чувства. Воспоминания и страхи. Но прежде всего мысли о «детях».

«Где Анджей! Он не пришел к обеду. Где Анджей? Сражается? Но где?»

Потом мелькнула нелепая мысль о Геленке.

«Геленка, Геленка…» — повторяла она, но мысль оборвалась. Страх и беспокойство переплетались. И надо было бежать вперед.

На углу Аллеи Независимости какая-то женщина схватила ее за руку.

— Куда вас несет? Там немцы из казарм стреляют.

— Из каких казарм? — приостановилась Текла.

— Не знаю. Стреляют. Спрячемся!

Женщина в белом полотняном костюме, казалось, потеряла рассудок. Она все повторяла: «Спрячемся!», но продолжала стоять на месте, удерживая и панну Теклу. Неожиданно, потянув за собой Теклу, она пересекла пустую улицу и прижалась к цоколю памятника Саперу. Казалось, она хочет втиснуться в камень.

Панна Текла бежала за этой женщиной, понимая, что это безумие.

— Что вы делаете? Что вы делаете? — кричала она.

От Вавельской по тротуару, прижимаясь к домам, продвигался какой-то отряд. Раздался залп, пули оставили круглые дымящиеся следы на асфальте. Обе женщины пронзительно закричали.

— Пани, пани, в меня попали! — закричала, приходя в себя, женщина в полотняном костюме. Она сползла по цоколю памятника на тротуар. Панна Текла наклонилась над ней. Она увидела, как на белом полотне расплывается красное пятно. Оно быстро увеличивалось. Панна Текла, видя, что краснота эта ползет все дальше и дальше по полотну, еще ниже склонилась над незнакомкой, которая все заметнее бледнела и все сильнее сжимала веки: от боли.

Послышались одиночные винтовочные выстрелы — из глубины улицы стреляли немцы. Отряд задержался в Аллее, что-то у них там происходило. Гранаты раздавали, что ли?

Панна Текла выпрямилась и кивнула им.

— Ребята, — крикнула она, — тут раненая!

Но голос ее прозвучал слабо. Снова раздались выстрелы. Панна Текла пошатнулась, взмахнула руками, словно хотела поднять их вверх, к Саперу, и упала навзничь, ударившись головой о край цоколя. Рядом поднялась пыль: пули беспрестанно били в мостовую и тротуары.