В начале 70-х группа энтузиастов-психоневрологов независимо от предшествовавших исследований (материалы которых осели в секретных архивах как противоречащие соцреалистической концепции художественного творчества и подрывающие научный авторитет академика) поставила ряд похожих экспериментов, но уже с людьми. Эксперименты поначалу имели игровой, полуразвлекательный характер, и стоял даже вопрос о том, чтобы задействовать их в каком-то популярном телешоу. Однако результаты оказались слишком неоднозначными, так что запланированный эфир пришлось отменить.

Идея была, по сути, та же, что и у Павлова, с поправкой на человеческий материал. Подопытного изолировали от привычной среды, помещая на несколько недель в практически стерильную в плане интерьера комнату. О телевизоре или радиоприемнике, конечно, и говорить нечего, но даже орнамента на обоях или посуде старались избегать: ничто не должно было отвлекать испытуемого или испытуемую от самого себя. При этом выбирали преимущественно людей нетворческих профессий, иногда даже вообще с незаконченным средним образованием (этого требовала чистота эксперимента). Поначалу тестируемые вели себя совершенно нормально: пили, ели, прогуливались взад-вперед по комнате (в этом их никто не ограничивал), пробовали что-то напевать. Казалось, им ничего не нужно, и они спокойно ждут окончания эксперимента (за участие в котором им, к слову, полагались определенное денежное вознаграждение и дополнительный отпуск). Но когда, ближе к концу оговоренного срока, им вдруг неожиданно давали бумагу и ручку, почти все набрасывались на них чуть ли не со сладострастием и тут же принимались писать — причем с удивительным проворством и быстротой. Например, некая швея-мотористка, сорока восьми лет, за полдня исписала почти целую общую тетрадь, практически без единой помарки. Но больше всего удивил наблюдателей сам произведенный ею текст: это оказалась научно-фантастическая повесть с таким детальным описанием космической техники, что было просто удивительно, как человек, никогда не соприкасавшийся с этой областью знаний, может ко всему этому прийти. Другой подопытный, водитель грузовика второго разряда, тридцати пяти лет, написал цикл рассказов «из жизни Древнего Востока», также снабдив свое повествование рядом узнаваемых для профессиональных историков подробностей и даже некоторыми оригинальными изречениями на мертвых уже языках, известных теперь только редким специалистам.

Однако было также несколько случаев, имевших другой исход, точнее говоря — прямо противоположный. Обнаружив бумагу и писчие принадлежности, подопытный сначала с заметным воодушевлением садился к столу, но при попытке писать его внезапно охватывало резкое напряжение, затрагивающее в первую очередь разные группы мышц руки, участвующей в акте письма. Рука начинала дергаться и дрожать, при этом подопытный жаловался на боли и слабость в области кисти, существенно затрудняющие удержание ручки и ведение ею по бумаге, в особенности в конце строки. Чтобы добиться некоторого облегчения, пишущий прибегал к различным ухищрениям: например, подтягивал свободной рукой лист бумаги, как бы проталкивая вперед застопорившуюся строку, стабилизировал выскальзывающую из пальцев ручку, зажимая ее в кулаке, или высоко поднимал локоть над столешницей, пытаясь избежать неконтролируемых спазмов. Тем не менее существенного улучшения не происходило. Если ему и удавалось воспроизвести что-то на бумаге, то почерк оказывался настолько искажен, что даже сам испытуемый зачастую не мог расшифровать написанное, приходя от этого в отчаяние (ибо он по какой-то непостижимой причине был убежден в исключительной важности излагаемого). Тяжело переносился этим видом подопытных и тот факт, что процесс письма постоянно замедлялся, в то время как поток мыслей, требующий своего исхода на бумагу, судя по всему, все ускорялся. Если вовремя не вмешаться, такая ситуация вполне была способна привести к нервному срыву или психологическому истощению. Интересно, что на фоне откровенной деградации функции письма все остальные действия, производимые кистью руки, оставались в таких случаях сохранными. Испытуемый мог без проблем продолжать пользоваться столовым прибором, расчесываться, бриться, застегивать и расстегивать пуговицы, но при попытке что-либо написать он снова и снова сталкивался с непреодолимыми физиологическими затруднениями.

Чтобы вернуть пострадавшим участникам эксперимента способность к письму, был разработан ряд упражнений. Например, они получали задание написать текст под диктовку или переписать отрывок из книги или газетной статьи. Это фокусировало их внимание на происходящем вокруг, подпитывало интерес к внешнему миру и со временем избавляло от чрезмерной сосредоточенности на внутренних процессах, ведущей к мышечной блокаде. Полезным оказывалось также письмо под метроном с постепенным убыстрением ритма. Особенно благоприятный прогноз все эти меры обещали в комбинации с приемом транквилизаторов и релаксантов. Однако, несмотря на это, тестируемым, попавшим в эту категорию, так и не удавалось впоследствии произвести на свет самостоятельный текст сколько-нибудь осмысленного содержания. Способность к письму они возвращали себе через копирование и, однажды обретя привычную твердость в пишущей руке, больше не проявляли никакой склонности к самовыражению в письменной форме.

Берлинская квартира 66 870 753 361 920 находилась в самом модном, но при этом, наверное, самом скучном районе города, куда по инерции все еще продолжали селить представителей творческой элиты, приехавших по приглашениям различных фондов. Какое-то время назад здесь, должно быть, бурлила жизнь, но теперь цены на недвижимость подскочили так сильно, что местной публике стало уже не до веселья. Зато появилась тяга к роскоши в качестве компенсации за потерянную свободу.

И самое главное: все вдруг заговорили на английском. Немецкая речь на улице или в кафе стала редкостью. Однажды 70 607 384 120 250 увидела группу людей, оживленно переговаривающихся между собой по-немецки. Оказалось, это туристы, догоняющие своего экскурсовода. В остальном гарантированно немецкоязычным был только обслуживающий персонал: продавщицы в булочных, официантки в кафе, строительные рабочие в синих комбинезонах и, разумеется, проститутки. Как только начинало темнеть, девушки в корсетах, зашнурованных — в зависимости от погоды — поверх дутых курточек или летних сарафанов, выстраивались вдоль улицы.

Считается, что писатели издревле с особенным сочувствием относятся к служительницам культа платной любви. Вероятно, здесь играет роль определенная солидарность: и те, и те не производят ничего осязаемого. Тело проститутки так же, как и текст писателя (овеществленный в книжке), принадлежит покупателю только иллюзорно, через те эмоции, которые оно в нем пробуждает. Чем сильнее эмоции, тем надежнее выручка. Однако по большому счету каждый остается при своем: проститутке никуда не деться от своего тела, как и писателю не убежать от текста. А другим перепадают только крошки от блюда, которое с ними разделили через силу, с трудом преодолевая стыд и отвращение.

66 870 753 361 920 говорил:

— Либо оно дается тебе легко, либо это никому не нужно. Роман должен прийти сам, как хорошая официантка.

Официантка, однако, не приходила. Завернувшись по шею в обязательные в это время года во всех уличных кафе шерстяные одеяла, они сидели за столиком, почти перегородившим весь тротуар, и пытались проникнуться «гением места» — игра, которой он научил ее пару дней назад. 70 607 384 120 250 теперь знала, что «гений места» есть везде, даже в зубоврачебных кабинетах, где только что сделали ремонт и провели дезинфекцию. Только нащупывать его надо осторожно.

За соседним столиком сидела женщина средних лет, но одетая броско, даже с какой-то сумасшедшинкой. Седые пряди в коротко стриженных волосах соседствовали с голубыми. Почти не отрываясь, она писала что-то в толстую коленкоровую тетрадь, заполняя ее быстрыми, безукоризненно ровными строчками, не знающими помарок и исправлений. Иногда ее взгляд чуть соскальзывал в сторону, и тогда она смотрела сквозь них, улыбаясь кому-то невидимому — то ли рассеянно, то ли саркастически.