Но как разлюбить нелюбимое?

Несколько дней подряд в Питере не прекращались дожди. Грибы на газетах у метро становились все крупнее и причудливее. На кладбище к отцу можно было подойти только в резиновых сапогах. Бабушка Лиля указывала ей путь, стараясь держаться поближе к ограде, как неуверенный в себе пловец к бортику бассейна.

— Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… — отсчитывала она ряды. — Вот здесь сворачиваем!

Зазор между могилами был не больше одного шага, и бабушку постоянно заносило на чей-то просевший холмик. 70 607 384 120 250 обратила внимание, что типовые надгробия по форме напоминают колыбельки. Только внутри вместо младенцев прорастает трава.

Отца похоронили в урне, поэтому он занимал совсем немного места — рядом с бабушкиными сестрами и мамой. Узкие мраморные таблички, как список жильцов на дверях коммуналки, перечисляли имена и фамилии усопших, убаюканных, испепеленных.

В ничем не огороженный участок земли было воткнуто несколько пластиковых фиалок. Почти такой же букетик 70 607 384 120 250 когда-то упрашивала отца купить у приторговывавшей возле универмага цыганки.

— Я не люблю искусственных блондинок и искусственных цветов, — попробовал отшутиться отец.

— Зато они никогда не умрут! — нашлась она.

— Кто? Искусственные блондинки? Разумеется, не умрут — только притворятся! — засмеялся отец.

Позже стремление к естественности превратилось у него почти в навязчивую идею. Он запрещал Зине закрашивать седину и слушать кассету с расслабляющей музыкой, имитирующей голоса птиц на синтезаторах. Мяса не признавал в расфасовке и желал всегда видеть тушку животного, от которого для него отрезали кусок.

Бабушка выдернула из могилы пластиковый букет, как пучок редиски с грядки, и с неожиданной ловкостью кинула его в кусты.

— Зина постаралась, — заметила она саркастически и заменила бессмертные цветы живыми.

Вечером 70 607 384 120 250 договорилась встретиться в городе со своей школьной подругой Кирой. До отъезда в Берлин они виделись нечасто, но регулярно, однако в перерывах не перезванивались и не переписывались, поэтому новостей всегда накапливалось с излишком. 70 607 384 120 250 была свидетельницей у Киры на свадьбе и до сих пор подспудно чувствовала вину за то, что этот брак распался: при венчании она утаила от батюшки свою некрещеность и, возможно, невольно нарушила ритуальную чистоту обряда. Хмурый церковный служка, ассистировавший священнику, будто догадывался о чем-то и на протяжении всего таинства с подозрительным прищуром смотрел на нее сквозь запотевающие от фимиама очки, так что она постоянно поправляла платок, скудно прикрывающий оголенные вечерним платьем плечи. Когда свидетели понесли над головами брачующихся венчальные короны, 70 607 384 120 250 вдруг оступилась на ковровом настиле и чуть не упала. Служка тут же вытянул к ней свою змеиную шею и зашипел прямо в ухо:

— Сдурела, что ли?

70 607 384 120 250 поняла, что здесь не прощают ошибок, и весь остаток церемонии несла себя осторожно, как наполненный святой водой сосуд, механически выполняя команды батюшки, будто это был урок хореографии, только вместо французских названий позиций звучали церковнославянские.

Странно, что на фотографиях с этого венчания в ней не было заметно никакого напряжения. Напротив, всеми единодушно отмечались не свойственные ей обычно мечтательность и отрешенность, что она, впрочем, списывала на особенности церковного освещения, в котором все живое превращалось в фантом, чурающийся, как черта, своей телесной оболочки.

Кира ждала ее в «Подвале бродячей собаки». Несмотря на дождь, она была в туфлях на шпильках и в юбке, открывающей половину бедра. Перед ней на столике стояла корзина черники.

— Вот привезла тебе с дачи, — объяснила она. — Ягод в этом году много. А куда девать? Не пойду же я на рынок торговать?

70 607 384 120 250 знала, что в студенческие годы Кира действительно подрабатывала, торгуя на рынке ягодами, картошкой и другими дарами загородного участка. Но с тех пор, как получила диплом и устроилась врачом в поликлинику, бросила это финансово очень выгодное дело, боясь столкнуться в базарном ряду со своими пациентами.

— У тебя отпуск сейчас? — спросила 70 607 384 120 250.

— Нет, работаю. А выходные — на грядке с утра до вечера. Не бросать же добро, раз уродилось! Но зато не скучно, правда?

И они засмеялись, как в детстве, когда любая фраза имела миллион понятных только им значений.

— Представляешь, — продолжала она, не переставая смеяться, — у нас на работе недавно такой забавный случай был. Пришел один пациент, связал главврача и стал требовать бесплатных рецептов.

— Какой ужас! Как же он его связал?

— Не его, а ее! Пригрозил бейсбольной битой и скрутил. Причем я могла бы оказаться на ее месте! Это вообще-то мой пациент был. Он уже и раньше возмущался насчет рецептов, что ему их не дают.

— А почему не давали-то?

— Не положено! То есть положен один бесплатный рецепт в месяц. Мы ему и выписывали!

— Господи, что за люди! Все им мало!

— Но ему действительно мало! При его болезни намного чаще надо, а то боли нестерпимые.

— Почему же тогда не положено?

— Не знаю, — пожала плечами Кира. — Как думаешь, у вас за границей такого не бывает?

— Все бывает. Вообще, разницы особой нет.

— Правда?

— Только там газеты в киоске больше друг от друга отличаются…

— Ничего, это мы переживем!

У Киры зазвонил мобильный. Она приложила трубку к уху, серьезно выслушала кого-то и пообещала перезвонить.

— Это насчет комнаты, — объяснила она, пряча телефон. — Я ведь комнату купила в старом фонде на Васильевском. В ужасном состоянии, конечно, зато хоть деньги не пропадут. Соседи — хуже не бывает: мать и сын, наркоманы. Но жильцов найти вообще-то не проблема. Сейчас как раз рекомендовали одного. У человека несчастье: семью убили, дом и яхту сожгли. Жить пока негде. Надо помочь!

Им подали чай. На сцене велись приготовления к театрализованному вечеру поэзии. Кто-то на корточках выползал из-под бархатного занавеса и тут же уползал обратно. Наконец занавес раздвинули совсем, сцену заполнили девушки, завернутые в белые простыни, с венками на голове. Совершая танцевальные па, они прочитали по одному четверостишию и уступили место юноше в кожаной кепке, который в отрывистых верлибрах поведал публике о том, как он «совокуплялся с ночным городом». Его сменила смерть с косой, на которую в результате свалилась декорация с изображением звездного неба. Смерть аккуратно подняла небесный свод и поставила его на место. Потом шел стихотворный диалог Лолиты, обнимающей плюшевого мишку, с циничным Гумбертом, у которого периодически отклеивались усы. Им хлопали особенно воодушевленно.

Выждав эффектную паузу, конферансье объявил специального гостя, «знаменитого поэта», имя которого 70 607 384 120 250 не разобрала. Поэт оказался лет на тридцать старше остальных участников и вышел совсем без костюма или грима. На нем были белая рубашка с короткими рукавами и летние серые брюки, подпоясанные много выше талии. Он беспокойно озирался по сторонам, заглядывая в глаза чуть не каждому зрителю в отдельности, будто хотел убедиться, что тот действительно готов его выслушать. Наклонив к себе стойку с микрофоном, он вдруг спросил:

— Вы кого будете читать после смерти?

Зал озадаченно притих.

— После моей, конечно, — пояснил поэт, довольный эффектом своего вопроса. — Пушкина? Есенина? Бродского? А может быть, все-таки меня?

Все напряженно молчали, не зная, началось представление или еще нет.

— Решайте сами, — продолжал поэт. — Только прошу вас судить объективно. Не дайте сбить себя с толку громкими именами и престижными премиями! Я ничего не могу предъявить Вечности, кроме своих стихов. А ей, скажу по секрету, ничего больше и не нужно! Там, — он поднял указательный палец перпендикулярно полу, — не проверяют ни тираж, ни количество беснующихся поклонников. Там у них совсем другие мерки. И я хочу, чтобы меня уже сейчас судили именно по ним, без всяких поблажек!