Однажды она обнаружила в ноутбуке, оставленном им на столе открытым, письмо, которое могло бы быть ответом на коротенькую записочку, которую она сама получила от него накануне. Неизвестная корреспондентка (письмо было подписано женским именем) перебирала каждую крупицу полученной от него информации, интерпретируя ее на разные лады и тысячу раз извиняясь за то, что беспокоит его своими «глупостями». Так выглядят письма от благодарных читателей или от влюбленных женщин. Может быть, он хотел показать 70 607 384 120 250 пример, образец для подражания, дать ей урок каллиграфии?

66 870 753 361 920 считал, что настоящий язык любви европейцам следует искать разве что у азиатов — очевидно, потому, что он наиболее далек от привычной нам речи и максимально зашифрован для непосвященных. Уже по их эротическим гравюрам, сочетающим животное вожделение с ритуальным смирением, можно судить об утонченности освоенной ими любовной грамматики, которая в большинстве случаев, увы, не поддается переводу.

— Я не знаю, что такое любовь, — призналась она 66 870 753 361 920.

— Не может быть! — испугался он. — Ты же женщина! Ты должна знать!

Она была уже в курсе, что он пишет книгу про любовь и про женщину, которая знает, что это такое. Он искал для себя натурщицу, возможно, не первый год, но все кандидатуры были слишком плохи. Теперь он хотел попробовать с ней.

— В идеале, — объяснял 66 870 753 361 920, — ты должна записывать все мысли и чувства, которые ежедневно приходят тебе в голову, вести своего рода дневник, но только, пожалуйста, без литературных прикрас. Только голые факты: ты же знаешь, я ценю именно обнаженную натуру, необработанный материал. Можешь просто наговаривать свой текст на пленку. Это не займет много времени: за приготовлением завтрака, во время похода в магазин или нанесения макияжа. Что может быть проще? Конечно, с наибольшим удовольствием я вмонтировал бы в тебя видеокамеру, вживил бы под кожу, где-нибудь на уровне бедра, а там бы уже расшифровал, что получилось. Ты бы никогда не узнала себя в этом портрете — именно потому, что он так близок, так неприлично близок к реальности.

В первый раз я встретилась с настоящим писателем еще в утробе матери. Моя мама с уже вполне заметным животом столкнулась с ним в троллейбусе, и они поняли, что знали друг друга раньше. К моменту их первой встречи мама училась в институте, а он пришел к ним в актовый зал читать свои стихи. Поэтов на сцене в тот вечер было чуть ли не больше, чем зрителей в зале, поэтому он сразу ее заметил и решил заговорить. Тут-то и выяснилось, что он писатель, то есть прозаик, а стихи в его жизни не главное. Главным были рассказы, которые он, не то из отчаянного упрямства, не то из аскетического смирения, регулярно рассылал по разным литературным журналам, коллекционируя отказы и смакуя их ядовитые канцеляризмы как «objets trouves».

Их отношения длились недолго, хотя могли бы длиться еще меньше, если бы мамино поведение не казалось ему таким загадочным. Во-первых, она совершенно неожиданно отказалась признавать его гением. Писатель не мог взять в толк, что ей тогда от него нужно. Мысль о том, что им заинтересовались просто, как обычно интересуются другими мужчинами, казалась настолько удивительной, что отвергалась по определению. Такого от любимой девушки он не ожидал! А она, наоборот, не понимала, зачем он дает ей с собой избитые молоточками печатной машинки страницы и как это соотносится с его нежными чувствами. Отправляя в мусор плотно перевязанную пачку номеров газеты «Твое здоровье», она представляла себе, как неплохо было бы, если бы на их месте оказались его сочинения. Крышка мусоропровода, могильной плитой задвинутая над невостребованным, разочаровавшим и отслужившим, всегда символизировала для нее облегчение и возможность начать жизнь сначала.

Однажды писатель сказал, что так дальше продолжаться не может и он уходит. Мама сказала: «До свидания». Он обошел скамейку, на которой они сидели во время объяснения, дошел до конца аллеи… Но ничего не произошло. Тогда писатель быстрым шагом вернулся.

— Разве ты не понимаешь правил игры? — вскричал он.

— А что случилось? — испугалась мама ‹она уже вынула из сумочки «Кинонеделю» и размышляла, на какой фильм сегодня стоит сходить›.

— Почему ты меня не останавливаешь? — недоумевал тем временем писатель. — Назло, да?

— Я думала, ты хотел уйти, — призналась мама.

— И тебе ни капельки не жаль?

— Жаль, — сказала мама вежливо. — Но что я могу поделать?

— О Боже! — схватился за голову писатель. — Ты можешь попытаться меня удержать!

Больше они не виделись, а теперь вот снова встретились и прошли вместе по улице. Разговор не клеился: каждый был погружен в мысли о новой жизни, которую он вынашивал.

После перестройки о нем начали писать в газетах. Мама удивлялась, как можно такое печатать и, главное, читать, если есть уже Достоевский и Стефан Цвейг. Но мне почему-то нравилось. Однажды мы с ней даже купили сборник его прозы, изданный в каком-то независимом издательстве в виде брошюры. Однако читать его в таких количествах никто не смог, поэтому мама, считая тему исчерпанной, попросила меня отнести книжку в «Букинист». Там ее, впрочем, не приняли, объяснив: «Детективы в мягких обложках сейчас плохо идут». Аргумент, который несомненно мог бы стать достойным экспонатом в его коллекции отказов.

Зато маме неожиданно удалось осуществить свою мечту и захлопнуть наконец крышку мусоропровода над текстами, из которых ей так и не удалось извлечь никакой пользы.

Теперь 70 607 384 120 250 ходила в Картинную галерею не одна: она познакомилась с Аллой. Алла была по образованию математиком, даже кандидатом наук, но считала этот этап своей жизни пройденным. Ее муж, профессор с мировым именем, ради которого она несколько лет назад перебралась в Берлин, заведовал математической кафедрой в одном из местных университетов. В свободное время он писал книги по алгебраической топологии и функциональному анализу, которые расходились среди его коллег почти как бестселлеры. 70 607 384 120 250 не понимала, как рядом с таким человеком можно охладеть к математике. Когда они познакомились с 55 725 627 801 600, она не умела даже читать ноты, зато теперь могла на слух записывать мелодии и без труда разбирала на фортепьяно несложные пьески. Даже страшно подумать, какие бы ей открылись перспективы, будь она подающей надежды выпускницей консерватории, а 55 725 627 801 600 — признанным светилом музыковедения! Впрочем, здесь, видимо, сказывались какие-то глубинные особенности ее характера: если бы она, к примеру, не дай Бог, была замужем за хирургом, то наверняка рано или поздно кого-нибудь разрезала, невзирая на отсутствие медицинского образования.

Но Алла, очевидно, не ощущала заразительного воздействия математических формул. Она теперь мечтала стать художницей и терпеливо срисовывала составленные из яблок и кувшинов натюрморты, чувствуя необходимость сначала постичь азы мастерства, а уже затем подключать воображение и двигаться дальше. В галерею она ходила также из образовательных побуждений, надеясь чему-то научиться у старых мастеров посредством подробного анализа их шедевров. У нее был наметанный глаз в том, что касалось различных типов моделирования пространства и построения перспективы. Она с легкостью разлагала палитру на спектральные составляющие и выявляла невидимые источники света. 70 607 384 120 250, напротив, за каждой картиной пыталась угадать какую-нибудь историю, выводя ее из своих познаний в области мифологии, религии и эмблематики.

Алла внимательно выслушивала ее рассказы и гипотезы, но доверяла далеко не всему. Ей казалось маловероятным, что миска с хлебом, поставленная Мурильо в центр стола, за которым расположилась троица музыкантов, отсылает к Тайной вечере.

— Ведь это же совершенно естественно, что в трактире подают хлеб, — пожимала она плечами. — Почему же художник не может его изобразить, если это подходит по смыслу и по композиции? Просто так, без намеков и подтекстов!