Поздно вечером, когда уже стемнело, небо осветилось заревом вспыхнувшего где-то пожара. Несмотря на пальбу – по улицам масса гуляющих, отчаянно флиртующих. Липск[636] занят неприятелем. Штаб 3-го Сиб[ирского] корпуса – в Сидрах[637], 26-го корпуса – в Грабово[638]. К ужину прибыли командиры корпусов 2-го и 15-го.
6 февраля. С раннего утра забухали пушки на фортах. Наш полковник в недоумении, что «сей сон значит», спрашивает, не кажется ли это, и не верит в действительность. Для наших вахлаков-фальстафов много неприятного теперь в том, что делают артисты своего дела – наши противники. 20-й корпус целиком погиб. Послать конную разведку нет возможности, т[а] к к[а] к конница наша обезножена и изнурена! Между тем немецкая кавалерия проделывает чудеса и бьет рекорд в быстроте и натиске. Да и не одна ее кавалерия, а и пехота. До сих пор не могут прийти в себя наши вояки от того, как нас жиганули из своих пределов немцы, молниеносно очутившиеся под стенами Гродно. Полковник мой, дрожа, все спрашивает меня, не отрежут ли нас немцы в отходе из-под Гродно? Мне приходится его успокаивать! В штабе армии, мне передавали, хранится большое дело о производстве расследования о бегстве нашего героя с Камским полком[639] во время октябрьских боев.
Фон Будберг уже удрал с поля брани в Петроград – «расстроился нервами»! Не куплен ли он немцами? Адъютант командующего передает, что последний телеграфировал, чтобы скорее убрали от него этого фона.
За обедом отсутствовал Сиверс; разговоры велись поразвязнее. Капитан Генерального штаба Гамер с искренним негодованием критиковал преступное поведение Епанчина, Леонтовича[640], Лашкевича[641], Гернгросса и проч. сволочи, требуя над ними строжайшего суда. Есть хоть офицеры, к[ото] рые могут болеть и страдать душой за позор, к[ото] рый учинили наши полководцы с армией! Еще чистая душа – ротмистр Клейгельс: говорит мне, что ему стыдно смотреть теперь в глаза японцу «Николаю Ивановичу», на лице к[ото] рого он читает его мысли, что-де русских свиней немцы колотят не хуже, чем и они, японцы…
Хороший отзыв о действиях начальника 7-й Сибирской дивизии Трофимова… От 20-го корпуса пособрались, наконец, части 28-й дивизии… Дух в армии сильно подорван нашими революционерами-военачальниками. Мы все измотались душой и телом. Нужны новые – свежие силы, новые войска, новые вожди. Теперешняя боевая машина требует коренного ремонта. Наш полковник являет типичный образец начальника, действующего без головы – одними рефлексами. Не имеют наши начальники хотя бы элементарного понятия о методике труда, технического навыка в работе, ч[то] б[ы] умело экономизировать и расходовать и свои силы, и силы вверенных им масс[642].
По сведениям приходящих к нам газет выходит, что дела наши по-прежнему идут великолепно!! Ни намека о постигшем нас катаклизме! За ужинным столом не пришлось, к сожалению, мне присутствов[ать] вместе со штабом, т[а] к к[а] к не по форме было идти по случаю приезда великого князя Андрея Владимировича. Узнал, что Епанчин отрешен от командования корпусом, относительно же Гернгросса и Радкевича[643] пришел запрос, не подлежат ли и они отрешению. В немецких газетах уже появились известия о том, что взято наших в плен 24 тысячи чел[овек] и 70 с лишком орудий. Наши дурни замышляют завтра повести атаку на Липск и Сопоцкин, имея неприятеля с левого фланга! Вспоминаются пошехонцы, втаскивавшие корову на крышу кормить…
Радкевича-то все хвалят как хорошего человека и начальника. Да какое, в сущности, воздействие могут оказывать на наших крупных начальников их отрешения от должностей и последующие назначения с течением времени их на равнозначные же места? Необходимо было бы таких, как Епанчин и tutti quanti[644], прямо деградировать, если не по-николаевски – в рядовые, а хотя бы в бригадные командиры, в командиры полков-батальонов! Да производить при этом урезку во всех «видах их денежного довольствия»! Вот такая бы мера оказалась бы куда как внушительней. А то отрешения эти для наших мерзавцев только являются отдыхом и кейфом.
Врачи потерпевших крушение санитар[ных] транспорт[ов] и лечебных учреждений – в отчаянном положении. Офицерство щедро их награждает сказуемыми – «удирали», «улепетывали», – не сознавая, что удирали-то постыдно именно они, фальстафы – они были виновниками общей паники. «Удиравшие-то» врачи если и теряли денежные ящики, то не иначе, как в руки неприятеля, г-да же офицеры были при этом более умны: денежки-то из ящиков выбирали себе в карман!.. И сукины же дети наши вояки в офицерских мундирах; невольно лезут мне в голову желчные мысли, потому что кругом видишь, насколько они развращены, насколько их этические взгляды укорочены; квалифицированное лихоимство и передержка карт у них возведены в принцип; мошенники и мазурики! С такими негодяями нет и охоты зря гибнуть: падать и ушибаться – так с хорошей лошади, а не с треногой сволочи! Грубый протекционизм и непотизм, подкупность верхов губит Россию. Епанчин до назначения корпусным командиром 3-го арм[ейского] корпуса был все время директором Пажеского корпуса! Ведь все эти разжиревшие бюрократы смотрят на всю серую массу как на жирную кучу навоза для удобрения только их благосостояния! Ни капли гражданственности!
7 февраля. Погода слякотная. Около 3-х часов пополудни в предшествии первого эшелона с этапно-хозяйств[енным] отдел[ом] и отделом дежурного генерала тронулся по железн[ой] дороге. Второй эшелон с нашим санитарн[ым] отделом – на Мосты. Поля совсем почти оголены от снега, места кругом болотистые. Сердце замирает от радости, что хоть немного, но приближаюсь к моей дорогой родине.
Около 5 часов вечера приехали в Мосты, где узнали, что первый эшелон уже собирается обратно в Гродно, а за ним скоро последуем и мы. С продолжительными остановками на разъездах прибыли обратно в Гродно на рассвете лишь – утром. В Мостах успел написать открытку своим эзоповской формы изложения касательно переживаемого момента.
8 февраля. Слякоть, дождь. Воскресенье. Из мира таинственного и непонятного: ночью в вагоне видел странный сон, осталось в памяти лишь то, что я был в компании умерших матери, брата Алеши[645] и сестры Елены Павловны[646]. Перед этим я о них не думал. Вчера же была «родительская суббота»! «Есть много, друг Горацио…»
Встретившись с полковником, узнал от него, что штабные наши мудрецы потеряли немцев и не найдут их, и не знают, где их главные силы и сколько их; в полных потьмах относительно намерений противника. Символично для наших растяпов, загадочная в карикатуру картинка: «Где немцы?»
Повели все же войска на Сопоцкин, Курьянку[647], Гожу[648] и Липск. Каждый из наших военачальников – молодец среди овец, умели храбро в мирное время лишь расстреливать своих россиян. Будет им страшный, грозный суд Божий и народный!
Наш молодой дежурный генерал Жнов связался с потаскушкой «мисс Мери», на к[ото] рую и плевать-то противно; военные это видят, и никто не смеет вымолвить хотя бы слово критики… А если бы это было с врачом?! Осиное, крепкое корпоративным духом, гнездо!
Вчера свидетельствовался на предмет эвакуации по расстроенному здоровью (хронический старческой б[олезнь] ю) командир 15-го корпуса фон То[р] клус[649], приехавший сюда только ради того, ч[то] б[ы], получивши предварительно не одну тысячу единовременного и всяческого пособия, удрать как Будберг и К° с поля брани! Какой цинизм, какая бездонная глубина бессовестности!
