Получил сегодня телеграмму от своих, беспокоящих[ся] о моем здоровье и отмечающих, что-де с месяц не получают от меня писем; как это могло быть?

Отличное выступление в Государст[венном] совете Гурко[630], взывающего к взаимному доверию, необходимому для нормальной политической жизни страны, долженствующему существовать и при разномыслии разных партий и отдельных общественных слоев, усматривающих лишь разные пути к развитию и процветанию одинаково всем дорогой родины. Даже Пуришкевич в Госуд[арственной] думе вышел из обычной своей челов[еко] ненавистнической роли и запел неожиданно мирную, гуманную мелодию о польском народе!

4 февраля. Большая оттепель. Идет энергичное скалывание в городе льда. Ночь прошла спокойно. С раннего утра и до послеобеденного времени слышалась с фортов крепости артиллерийск[ая] стрельба. Зашел с Щадриным на короткое время в собор, где шло молебствие, и в католический костел на мессу. В костеле было чудное пение под орган, масса усердно молящихся плачущих женщин; картина трогательная и никогда не забываемая.

Пришел в крепость 15-й корпус, хотя и не полностью, с двумя перевяз[очными] отрядами. Уже проводится телефонное сообщение с Волковыском[631], куда предполагает переходить наш штаб. Растерянности в штабе сегодня меньше, а спокойствия больше, чем вчера. Связи с корпусами еще не установлено – за неизвестностью их нахождения; 3-й Сибирский, 26-й армейский, по-видимому, вылезают, 20-й же – где и как он – покрыто мраком неизвестности; между прочим, уже достоверно установлено, что корпусной его врач Булыгин попался в плен, а врач санит[арно]-гигиенич[еского] отряда Гедройц – ранен. Приходят поодиночке или небольшими группами офицерские и нижние чины, отбившиеся от своих частей и учреждений, потерпевших крушение.

В моем отделе заболело около 4 чел[овек] из офицерск[их] чинов подозрительн[ыми] б[олезня] ми, [похожими] на тиф. Полковник мой ужасно волнуется; сегодня бросился истерически обнимать меня и целовать, благодаря меня за то, что я будто бы так умею со всеми обходиться… Все мы страшно измучились. Удивительное это отродье – наше российское воинство в лице своих представителей с особым складом мышления, с особыми понятиями о чести и долге службы. То обстоятельство, что они позорно бегут сами, что они за свою неспособность и ротозейство получают теперь по справедливости внушительную трепку от немцев – нисколько не отражается на них образумливающим образом и не сбивает с них спеси хотя бы настолько, ч[то] б[ы] почеловечнее относиться к другим: врачей и «чиновников» они считают не такими храбрыми (?!), как они, всякую потерю при отступлении в обозах вр[ачебных] учреждений расценивают весьма строго, о себе же – как удирают и бросают целые парки и пр. – молчат; когда все войска развеяны по ветру – требуют все же таки, ч[то] б[ы] совершалось при общем хаосе в полном порядке дело лечения и эвакуации б[ольн] ых и раненых; это все равно, как при пожаре дома, когда рушатся стены, потолки и печи его, требовать от прислуги, ч[то] б[ы] в доме соблюдена была чистота, а также обычная через топку печей теплота в нем…

Фон Будберг заболел медвежьей б[олезн] ью[632], вероятно – эвакуируется. Штукмейстеры! Подлецы! Замечаю, что и наш полковник начинает обнаруживать тенденции на утек…

Вильгельм и Гинденбург теперь пожинают заслуженные лавры своего гения; в сопоставлении с нами – как скудоумен наш Генеральный штаб без малейших проявлений мыслительного творчества, художественности – артистичности в планах; своего рода фельдшеризм! О, как бы изобразил теперешние наши военные нравы к[акой]-л[ибо] большой писатель, вроде Толстого, Куприна и пр.?! Как далеки теперешние типы офицеров от описанных в «Войне и мире»! При обвинении врачей в к[аких]-либо упущениях в творящемся сейчас хаосе я неизменно предлагаю назначить судебное следствие, ч[то] б[ы] докопаться причины всех причин.

Какая красивая смерть А. М. Колюбакина[633], этого поборника народной свободы, сложившего свою голову на поле брани как простой рядовой!

Сообщение с Вильно еще не прервано, и сегодня пришли к нам петроградские газеты. Количество германских войск, обошедших нас с правого фланга, в штабе оценивают около 6–7 корпусов. Кавалерию немецкую считают нахальной!! Нашу же – бездеятельной и пассивной! Поразила своей необычной наглостью наших военачальников не одна немецкая кавалерия, но и пехота, ломившаяся напролом безо всяких дорог.

5 февраля. Утром несколько подморозило. После обеда и до ночи слышалась пальба из крепости. Около полудня высоко и плавно летел над городом неприятельский аэроплан, бросивший в нас 3 бомбы. Вот посмотришь, как летают неприятельские аэропланы: не ради лишь одного летания, как наши (к[ото] рых теперь и совсем не видно у нас), а ради выполнения практически важных задач – не по-бутафорски, каковой характер носят у нас обычно все применяемые новшества. Да и одни ли новшества?!

Успел на короткое время побывать и в костеле, и в своей церкви; укрепляюсь душой, обвеваемый благолепием совершаемых в них служб и всей обстановки. Благословляю память своей матери, развившей во мне мистически-религиозный склад души, дающий мне возможность всегда парить очень высоко над окружающей постылой действительностью – отрешаться от нее, притом до такой степени, ч[то] б[ы], не сливаясь с ней, объективировать и наблюдать ее лишь со стороны.

Прибывают бренные остатки – одиночки 20-го корпуса; до сего времени не знают, где он находится[634]; к несчастью своему, он при отступлении услал вперед свою радиотелеграфную станцию! Бежавшие из плена солдатики утверждают, что немцы с нашими пленными, не исключая офицеров, обходятся очень грубо и безжалостно глумятся.

Раздражающим образом действуют на меня слащавые по адресу наших военачальников и высокомерно-хвастливые в отношении неприятеля статьи Меньшикова, когда немцы нас теперь так нещадно бьют и безжалостно дурачат. Не пора ли снять шоры с нашей читающей публики и в большем бы соответствии с истиной информировать ее касательно того, что совершается у нас здесь на театре войны вместо того, ч[то] б[ы] печатать всякие небылицы, что у нас-де все идет отлично, а у неприятеля – скверно!! Общество наше должно знать правду и не гипнотизироваться краснобайством правительственных приспешников и угодников. Как ни грустно сознавать, что нас позорно колотят немцы, но в этой грусти много чувствуется (и не одним мной!) еще ненасытное злорадство по отношению к нашему высшему командному составу, что немцы больше всего бьют по морде именно его, а не святую нашу «серую скотинку», которая, рассудку вопреки и наперекор стихиям, в конце концов, Бог даст, нас вывезет. Немцы теперь бьют морду нашей казенной, правящей России – подлой, корыстной, эгоистически сытой, себялюбивой, – а не подлинной России… Но трагедия-то в том, что вожди наши лишены способности чувствовать учиняемое им нашими врагами мордобитие и постигнуть истинную причину переживаемого Россией несчастья; им хоть плюй в глаза – они будут говорить, что это божья роса! Все наши офицеры – мазурики и пошляки, относятся к своему делу промышленно; они-де только «отходят», врачи же и вообще чиновники – «удирают». А сколько из этих фальстафов с контузиями-конфузиями?! Почему с контузиями не поступает ни один солдат, а лишь офицеры?!

Продолжают в штабе нянчиться с бароном Будбергом, расстроившимся на самом интересном месте нервами. Всячески стараются ему предоставить полный комфорт и удобства… Нужно со дня на день ожидать, что ему с Сиверсом вставят пропеллеры!.. Сиверс имеет вид раздавленного. «Опускай, пане, на дно – не робей!»

В Волковыске для ставки командующего не оказалось подходящего места среди расположенных вокруг госпиталей с тифозными. Двигаемся – в Мосты[635]. О моменте движения стараются умалчивать друг от друга, втихомолку – уже грузятся; о взаимной поддержке никто и не думает…