Согласно предложенной А. С. Рейнгольдом классификации военных дневников, разделяющей подобного рода исторические документы на шесть категорий, записки В. П. Кравкова можно отнести ко второму типу – «дневники командиров средних соединений, описывающих военный опыт…»[9] Однако такое определение не лишено некоторой доли условности: все же автор дневника, хотя и служил по военному ведомству, не был кадровым военным, и в своих записках подчеркнуто дистанцируется от военной касты, неизменно акцентируя неприглядные моменты в поведении ее представителей. Данное обстоятельство, на наш взгляд, показывает, что предлагаемая А. С. Рейнгольдом классификация, при всех ее очевидных достоинствах, все же нуждается в дальнейшей проработке и уточнении, поскольку в нынешнем виде, к сожалению, не учитывает всего многообразия разновидностей жанра «военный дневник».

Как представляется, научная ценность военных дневников В. П. Кравкова заключается прежде всего в богатой информации о социально-психологической стороне Русско-японской и Первой мировой войн, о восприятии этих событий различными сегментами русского общества как на фронте, так и в тылу, в том числе – с оглядкой на происходившие в стране общественно-политические процессы. В этом контексте понятен интерес современных исследователей к наследию В. П. Кравкова. Показательным, на наш взгляд, является факт использования опубликованных на тот момент фрагментов его дневника периода Русско-японской войны в работах основоположника военно-исторической антропологии и психологии Е. С. Сенявской[10]. С публикацией записок В. П. Кравкова за 1914–1917 гг. существенно расширяется источниковая база для работы специалистов, занимающихся вопросами психологии участников вооруженных конфликтов.

Очевидно, что комплексное изучение дневников В. П. Кравкова привнесет немало нового и в историографию собственно Первой мировой войны. Нельзя не согласиться с современным исследователем И. В. Образцовым, справедливо отметившим, что «история Первой мировой войны в отечественной и зарубежной литературе в основном представлена работами, анализирующими военно-политическую, оперативно-тактическую и социально-экономическую составляющие конфликта. Социологическая и социально-психологическая стороны проблемы оставались, как правило, вне поля зрения исследователей. А ведь сущность причин, по которым Россия по окончании Первой мировой войны не оказалась ни в лагере победителей, ни в стане побежденных, лежит именно в области анализа ее «живой силы» – психического состояния и социального самочувствия военнослужащих на фронте и гражданского населения в тылу»[11]. Военные дневники В. П. Кравкова дают благодатный материал для анализа именно этих аспектов военного конфликта, пропущенного через призму личностного восприятия автора.

Таким образом, в настоящее время имеются все основания полагать, что дневники В. П. Кравкова, первым шагом к изучению которых является настоящая публикация, окажутся востребованными как российским и зарубежным научным сообществом, так и всеми, кто интересуется отечественной историей.

В заключение автор настоящей публикации хотел бы искренне поблагодарить заведующего НИОР РГБ В. Ф. Молчанова, чья работа 1991 г. послужила образцом для обработки и комментирования текста В. П. Кравкова, профессора Рязанского государственного медицинского университета им. И. П. Павлова Д. Г. Узбекову, автора первой комплексной биографии видных представителей семьи Кравковых, за постоянную консультативную поддержку, а также создателя интернет-проекта «Русская армия в Великой войне» А. А. Лихотворика за возможность использования картотеки проекта при составлении примечаний к тексту.

8 августа[12]. Светлое лазурное небо. Третий день нашей стоянки в Холме[13]. Не хотел было писать дневника, да и не мог от волнения при виде того, что все совершающееся вокруг является точной копией всего того, что пришлось наблюдать еще и в японскую кампанию[14]; уже не было и не чувствовал в себе захвата новизны от впечатлений бытия, к[ото] рого судьбе угодно было заставить меня проживать вторично. Но как ни тяжело мне браться за перо – не могу я молчать, ч[то] б[ы] хотя в слабых штрихах не отмечать всей бездны вставшей передо мной теперь кошмарной действительности, превзошедшей организационным развалом, моральной растленностью и умственным отупением высшего командного состава даже и то, что мне пришлось видеть в злополучные дни минувшей кампании. Передо мной неподдающаяся описанию мрачная картина полного разгула наглого самодурства, безбрежного невежества в своем деле, забубенного узколобого эгоизма, вопиющей бессовестности, совершенного отсутствия у власти стоящих людей и элементарного чувства долга, и чувства значительности переживаемого Россией момента. Вот кто истинные революционеры, губящие Россию[15], живущие только в свое сытое личное благоутробие – что им солдат, какое им дело до участия в солдатской душе, – в удовлетворении солдата всем необходимым по закону, в том, что от нелепого, непродуманного их распоряжения и преступного незнания дела могут погибнуть понапрасну десятки тысяч жизней «серой скотинки»; они в позаправской войне играют совершенно en passant[16] солдатами, как игрушечными солдатиками, не чувствуя за собой никакой нравственной ответственности. Свое глубокое незнание и неподготовленность к боевому делу они стараются компенсировать беспредметной суетой и грубыми окриками и бесцеремонным обращением с теми же солдатами, представляющими из себя поистине такое золото, к[ото] рым наши командиры и в подметки не годятся – гробы повапленные! Разлагающиеся зловонные живые трупы! О, Боже! Как страшно доверять им свою жизнь, свою судьбу. Я не боюсь смерти и не прочь умереть за свою дорогую родину, но невыносимо тяжело сознавать, если ею я буду обязан самовлюбленному идиотству наших военачальников, этих с прогнившей совестью нравственных подлых уродов, к[ото] рым больше бы к лицу шел арестантский халат, а не военный мундир…

Нервная сила моя на три четверти уходит на борьбу с внутренним врагом в лице всего штаба, все ответственные чины к[ото] рого меня прямо-таки бегут, от меня прячутся; им «некогда» все с самого начала мобилизации говорить со мной по вопросам, касающимся службы; они боятся меня, сознавая, что я все вижу и понимаю, и готов работать вовсю при провальной системе при надлежащей организации, чего в штабе-то и не имеется. Начальник штаба – полоумный Федяй[17], вернее «Балдяй», говорит нелепые вещи, делает противоречивые приказания своим подчиненным, из к[ото] рых нек[ото] рые (Лебединский, Кузьминский и еще другие) готовы бы всей душой дело делать, но он их сбивает с толку. Посмотрю немного еще и думаю подать секретно рапорт командиру, что признаю «Балдяя» душевнорасстроенным, могущим натворить больших бед. «Милый, приветливый и любезный» наш принципал[18] («поди-ка, попляши!..»), находясь под перекрестным влиянием последнего прапорщика, потерял совсем свое лицо, ничего ровно не зная; от меня – прячется, так как приходится ему от меня выслушивать лишь одни грустного свойства доклады и донесения относительно беспорядочного довольствия н[ижних] чинов, их бесцельного дерганья…