Рассказы пройдохи-ротмистра Шуринова о том, как он с транспортом попал-де под обстрел – один «чемодан» разорвался у него над головой, а другой задел за ухо!!! Надо ожидать, что будет просить перевязочн[ого] свидетельства!
Мне кажется, песня Куропаткина еще не спета; не сыграл бы он в конце концов роли Кутузова?
В городе – осадное положение; развешены приличествующие сему обязательные постановления коменданта. Вчера прибежал со стороны Августова мальчуган Миша Власьев, 13 лет, прокравшийся через ряд цепей немецких, и обстоятельно сообщил штабу армии, что 20-й корпус изо всех сил пробивается около Липун, прося выручки. Великий князь Андрей Владимирович, слыша показания этого мальчика, выразился, что-де так основательно информировать не сумел бы любой офицер Генерального штаба!
Последние телеграммы гласят, что французы на несколько метров продвинулись вперед!! Немцы прут на Осовец и Ломжу.
Пошел к обедне в собор, где прослушал архиерейское служение; все равно, что побывал в раю; пели превосходно; душа переполнилась целым роем самых светлых воспоминаний моего детства… Во время обедни то и дело слышались пушечные перекаты. Странно было видеть в церкви порядочное количество детишек и женского пола, да еще прифранченного. Народу было масса, преимущественно солдатиков. Городовые истово вели свою линию, предлагая публике без всякой к тому надобности «осадить». В этом слове – «осади!» – как много символического для российских порядков, за к[ото] рые мы теперь расплачиваемся рядом поражений перед немцами. По справедливости, может быть, десница, каравшая нас в японскую кампанию, не делается милостивой к нам и в текущую!
Помещаю при дневнике (и расписываюсь под ним) отрадное воззвание Федора Соллогуба под заголовком «Все вместе»[650]… Душа моя ищет тиши и покоя. Да благословен будет момент, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»!
Обед. Внезапно пришла телеграмма от генерала Российского[651], извещающая, что 20-й корпус по пояс в болотах пробивается и идет авангардом через Пашкинские броды, главными же силами на Гродно, и везет с собой до 200 орудий! Все с радостью обомлели; командующий дрожащими руками взялся за телеграмму и распорядился, ч[то] б[ы] навстречу отправить кухни. Слава Богу, корпус вылезает из петли!
Ужин. Увы! Пришло известие, что 20-й корпус сложил оружие и сдался за израсходованием провианта и особенно снарядов. Сутками раньше пришло бы подкрепление, и корпус, может быть, был бы спасен. Наши дурни диву даются, как это немцы ухитряются так напирать на нас, не имея за собой ни обозов, ни снаряжения! Удивляются наши пошехонцы, как немцы питаются!
К вечеру на всей линии фронта нашей армии дела резко ухудшились. Пушечная канонада с фортов усилилась. Под Гожей масса раненых. Вчера нашей артиллерией крепостной было убито под Белянами[652] до 80 человек наших же солдат!
За ужином был великий князь Андрей Владимирович, а с ним генерал-адъютант Сирелиус[653]. В разговорах, где заходила речь о медицинских вопросах, неслась ужасная чепуха; между прочим, князь обратил наше внимание на прочитанное им в «Новом врем[ени]» сообщение, что-де лучшее средство сделать ранения в желудок неопасными – это питаться маслом!! Я с князем сидел визави и в пределах возможности старался вносить коррективы в обсуждаемые г-дами генералами вопросы по медицине. Воображаю, какой вздор порют в этом отношении при дворе!
Получил сегодня два трогательнейших письма от своих двух Сереж.
Под Ломжей наш Гвардейский корпус понес огромные потери. Вера в наших вождей, чувствуется мне, у нашего «серого» значительно поколеблена. При всем моем неуважительном отношении еще до войны к искусству наших стратегов, приходится теперь еще более разочаровываться в них – «как ни садитесь, а в музыканты не годитесь». Быть народному гневу и народной расправе с захребетниками, паразитами, кровопийцами! Жертвы эксплуататорск[их] аппетитов вопиют к небу!
9 февраля. Погода слякотная. Дела наши продолжают быть скверными. Дурни наши мечутся совершенно потерянными, как угорелые; не знают, где главные силы неприятеля. Разведка – ниже всякой критики. Картина полного нашего стратегического банкротства.
Канонада из крепостных орудий слышится сегодня реже. Лечебные заведения в городе все переполнены ранеными и больными; прибывает еще масса; эвакуационный же аппарат работает медленно и слабо.
Вследствие нахождения в Гродно штаба армии возникает масса недоразумений с управлением коменданта крепости. Предположено передвинуться нам в Соколку[654], где условия для помещения не обещают быть хорошими.
За ужином разговоры между нашими генералами, наводящими критику на Сиверса, что он не решился вчера же хотя бы дорогой ценой оказать выручку 20-му корпусу, к[ото] рый, по нек[ото] рым сведениям, будто бы и до сего времени пытается пробиться; но беда еще в том, что не знают где он. 28-я дивизия, хотя почти вся растаявшая, два полка 29-й и один сводный полк 53-й дивизии вылезли из петли, остальные же – увы! А при них будто бы до 1700 пленных немцев.
На почте не берутся для пересылки денежные письма.
Прибыли в резерв к нам 9 сестер; старшая из них, желая быть верной их пастыршей, просит оказать ей содействие в предохранении их «от разврата и заразы»!! Успокоил ее[655].
В 9 час[ов] 15 м[инут] вечера «в[есьма] секретно» приказ по армии № 9: «противник силой около двух корпусов сосредоточен на линии Сопоцкин – Липск – Штабин[656]». Более или менее значительные силы его группируются также в районе против Гожи и севернее. По имеющимся сведениям, сегодня к СВ от Липска шел бой; возможно, что с пробивающимися частями 20-го корпуса. «Для выручки доблестных товарищей, уже несколько дней ведущих неравную борьбу, приказываю завтра 10 февраля на рассвете перейти в решительное наступление… Действия должны носить самый решительный характер…» Будем, значит, по обыкновению переть в лоб да стеной, чуть ли не церемониальным маршем! Людей на святой Руси-де много, жалеть их нечего, жарь прямо, чего там ломать свои деревянные головы на к[акие]-либо маневренные действия!!
10 февраля. Погода стоит все слякотная. Крепостная пальба сегодня имела особенно интенсивный характер. Много прибывает раненых. Красносток, слава Богу, еще в наших руках.
Сиверс по телефону просил Рузского освободить его от командования армией; Рузский чувствует себя больным и очень желает тоже освободиться от командования армиями фронта. В критическую минуту наши вояки, потерявши головы, все не прочь утечь с поля брани. У каждого из них имеются резервные болезни, к[ото] рые в мирное время не мешают им нести службу и доить казну, в военное же время являются хорошей отдушиной, ч[то] б[ы] во благовремении удрать. Все наши вожди – фокусники, мазурики и штукмейстеры без капли истинного патриотизма. Отвратительные твари! А чьими, в сущности, мы, российские, с позволения сказать, граждане, являемся верноподданными, как не этих низменных тварей?! Видя грандиозную картину всеобщей сумятицы, разрозненности и бессвязности действий, полной притом растерянности руководителей, чем, как не мистически – каким-то чудом – нужно будет объяснять победу, если бы она случилась на нашей стороне?
Раненые наши переносят свои несчастья без стонов, без тени ропота и недовольства. Тем возмутительней, что поводыри их – гробы повапленные!
Случайный мой сожитель д-р Щадрин (страшный неврастеник – все время кампании тщетно ищет тихого пристанища, к[ото] рого не может найти) залег уже в кровать на сон грядущий, я же запишу сии строки в дневник; есть что-то, напоминающее Пимена и Гришку Отрепьева… Счастлив я, что в состоянии не зарываться окончательно в житейский навоз, и не лишаюсь постоянного чувствования над собой небесного шатра.
