Все таможенные сборы, десятины, налоги с провоза, склада и бартера проводились через неё, что давало гильдейским банкам (тем, с которыми у начальников гильдии был свой договор) распоряжаться средствами, превышающими средства Университетской и Текстильной вместе взятых. Кроме того, была ещё и по большей части вполне контролируемая, тщательно задокументированная контрабанда, с которой гильдия имела огромную мзду, были доходы с обеспечения дополнительной охраны, быстроты, надёжности перевозок через гаральдские границы и территории, было много, много другого, такого, о чем не знали даже служащие гильдии среднего ранга.

Даниэль, конечно, обо всем этом не ведал тем более; он просто вспомнил яркий, притча во языцех, образ служителя гаральдской таможенной, которую в народе называли ещё Оранжевой, или Дуфлом (неизвестно почему). И потому улыбнулся.

Было от чего. Настоящему, правильному, истинному таможеннику полагалось быть обширно-массивным, одним размером внушающим доверие, толстым от хорошего житья, постоянно что-то жующим, курящим крепкий табак, вино пьющим только самое лучшее, но в огромных количествах потребляющим тёмное или светлое пиво или гномский эль марок «Гномское забористое», «Подгорный верняк» или «ГнЭль» (в вопросах названий дфарфы изобретательностью не отличались).

Желательно также ему быть лысым, или хотя бы с залысиной, полированной и масляно блестящей, как в свете солнца, так и в освещении ламп. Носить мех, кожу и дорогую шерсть, одеваться со вкусом, непременно с золотом или хотя бы с серебром, с гильдейским кольцом, по которому был виден ранг, ходить постоянно с кошелем, вышитым бисером из шлифованного хрусталя. Кроме того, каждый таможенный должен обладать зычным голосом, свидетельствующим о прекрасных условиях жизни, а также широкой ухмылкой, говорящей о хорошем характере и присущей только таможенникам (гаральдским, ясное дело) доброте.

Должен он также сорить деньгами весьма и весьма, недоедать дорогие блюда и недопивать дорогие вина, никому и никогда не давать чаевых или в долг, все тратить только на себя, любить и лелеять природу (в качестве какого-нибудь домашнего или ручного зверья), обожать женщин и детей, которым разрешается дарить подарки и оказывать знаки внимания, и, наконец, быть отличным семьянином, несмотря ни на что.

Если ты видишь перед собой такого человека, знай, что только в Гаральдской Оранжевой можно достичь таких высот и сделать такую прекрасную карьеру, на которую (впрочем, как и на тебя самого) будут с завистью смотреть ханжеские чопорные аристократы с бледными руками, туповатые воины, трясущиеся ювелирщики, дёрганые оружейники, грязные политики, завязшие учёные, надменные ученики, беспринципные проститутки, глупые, как пробка, земледельцы и отчаянно бедствующий по вине всех вышеперечисленных народ.

Вспомнив все это, Даниэль вспомнил и известную многим прославленную несговорчивость и подозрительность северных таможенников и вдруг впервые с ужасом подумал, что ему с его сумкой, доверху набитой странным содержанием, возможно, придётся весьма непросто.

— Дьявол, — прошептал он почти про себя, чтобы остальные не слышали; ненадолго задумался.

Тем временем колеса чуть скрипнули (этот правящий держал свою изящную колымагу в отменном порядке), начался долгий и осторожный спуск.

Даниэль, подумав, что после времени уже не будет, приказал вознице немного подождать; никого, кроме них троих, в повозке не было, а значит, и возражать было некому.

— Так, — бросил он схарру и Линне, вслед за ним вылезшим размяться из повозки на холод, под закатные лучи, глядя, как Хшо потягивается, а девочка шевелит плечами, — хочу вам что-то сказать. Слушайте хорошенько и запоминайте. В этом лагере черт знает сколько народу. Люди, гномы, полурослики, уверен, есть и схарры, и кан-схарры, и карны, и другие. Все пытаются устроиться поудобнее, клянут власти, ненавидят задержку, которой подвергаются, многие голодают, некоторые занимаются грабежом. Потеряться в этой толпе раз плюнуть; тем более что и на тебя, и на тебя многие могут положить глаз. Поэтому предупреждаю один раз: от меня не отходить. Держитесь за руку, если чувствуете, что отстаёте, кричите, к незнакомым не обращайтесь, если вас о чем-нибудь попросят, отказывайтесь, никуда ни с кем не ходите. Хшо, тебе ясно?

— Т’ха-а-а.

— Понятно, Дани.

— Если вдруг потеряетесь, ищите солдат. Они в тёмной форме, вы их сразу отличите. В крайнем случае, если видите человека, который внушает вам доверие, говорите, что вы мои служки; обещайте, что если приведёт ко мне, получит денег. Если кто-нибудь из вас потеряется, ищем друг друга... Эй, возчик! Как тя звать?

— Шахш, гошподин хороший!

— Сахе, что ли?

— Да, Шахш.

— Так Сахе! Где нам лучше друг друга искать?

— Ишкать?.. Извешно где. У мошта.

— Которого? Их там штук сто.

— А окло во-он таво моста.

— Самого большого, что ли?

— Агась. Во-он, каменный, вийте? Те, шправа и шлева, навешные... их перекинули-то ден пять, для шпаломников всяких, да для малых подвод; а етот вон штарый, иш камня. Хребтина нажываеца.

— Спасибо, Сахе. Запомнили?

Хшо шмыгнул носом, перекривив рот. Линна кивнула, поёжившись. Даже тёплая накидка и толстые матерчатые штаны не защищали от ветра, бившегося здесь, на возвышенности.

— Ну, поехали, что ли...

Солдаты, выпускающие людей, шпарящих по дороге навстречу одинокой повозке, единственной из идущих на северо-запад, оглядывались и смотрели удивлённо. Формы у них были одноцветные, серые, но уже метров с двухсот Даниэль разглядел два высоко торчащих штандарта, поставленных на той стороне у моста: маленький круглый щит с двумя перекрещёнными мечами на сером фоне и конская голова на темно-зеленом, под которой перекрестились лук и тонкое копьё.

Значит, лёгкая пехота из приграничных и приграничная же кавалерия, сейчас отряженные охранять тех, кто собирал с переселенцев «налог», и поддерживать порядок здесь, в месиве из палаток, хлипких шалашей, шатров, бесчисленных повозок и человеческих тел. Наверное, два отряда, численностью человек по сто пятьдесят. Даниэль поискал глазами штандарт таможенников и нашёл ярко-жёлтое пятно с рисунком, которого отсюда было не видать, на единственном в огромном лагере здании: здешнем фортовом укреплении, каэре. Однако там же он увидел нечто фиолетовое или, быть может, лиловое, или даже пурпурное (было уже темновато, закатные лучи искажали цвета). В центре этого неожиданно фиолетового штандарта, бывшего, кстати, больше всех остальных, что- то темнело. Что-то наподобие щита или головы. Даниэль прищурился, но рассмотреть не смог. Гадая, что бы это могло быть, он спросил у Сахса, но тот только развёл руками, предположив, что, наверное, выезжающие из лагеря через мосты торопились, и наяривали, несмотря на приближающуюся ночь, и сумерки, уже застилающие горизонт. Подумав, Даниэль понял, что счастливцы, выбравшиеся из тесноты, вони и ожидания, просто отъезжают от расщелины максимум на пол-лиги, чтобы тут же заночевать.

Обогнув встречных, со скрежетом железа о дерево и яростными матюгами с обеих сторон едва разминувшись с огромной двойной повозкой, похожей на маленькую крепость и перевозившей, судя по знакам, глиняные тарелки и горшки, возница Сахе своих буланых приостановил и, не слезая, объявил привратным:

— Благородного гошподина везу! Пропушкайте!

Даниэль вздрогнул, внутренне чертыхнувшись. Он не думал, что его происхождение так бросается в глаза, и даже говорить с возницами старался попроще. Сахе, хвала ему, старался, чтобы пропустили побыстрее, но польза от этого была сомнительная.

Даниэль высунулся из повозки, став на боковину, и, держась одной рукой за входной проем, смотрел на четверых, наблюдающих за проездом с этой стороны. Один из них, так же, как остальные, в серой форме пехотинцев, очевидно, Карайла[9], — судя по всему, десятник или даже сержант, — посмотрел на повозку оценивающе, с недоверием, затем увидел Даниэля.