— Когда-то любил, Ваше Высочество.

— Можешь не «вакать». Мы кушаем. Сильно любил?

— В молодости даже слишком.

— И как?

— Разбили морду, отвык. Прошу прощения.

— Приятного аппетита... Бери булочку, это мне нельзя, тебе-то что... Можешь намазать маслом или икрой. Нет, погоди, вон на том подносе под покрывалом, наверное, уже намазанные. Ну?.. Ага. Вот, бери либо те, либо эти. Или с балыком. Постой! Ох надо же!.. Клянусь Милосердной, они угробят мою талию.

Она мимоходом состроила расстроенную гримаску, мгновение спустя растаявшую без следа в отрешённом, опустевшем лице, столь странно не вязавшемся с нынешней рассеянной, пустословной болтовнёй, и продолжала как ни в чем не бывало:

— Ну и как с этим бороться?.. Черт с ней, давай сюда вон тот черненький. Знаешь, что это? Перемолотый грецкий орех с высушенным и перетёртым черносливом, немного корицы, кислый соус из маринованного лука и сметаны, о-о-о-охх... Блаженство... М-да... Как всякое блаженство, очень быстро кончается. Но возвратимся. Я знаю много очень значительных и знаменитых людей, Нож, которые очень пострадали из-за своих дурных пристрастий. Вино и всякие там курения, то есть вредоносные привычки, между прочим, в списке бесконечных угроз хрупкому человеческому разуму и телу находятся лишь на четвёртом месте.

— Четвёртом?

— Хочешь спросить, что выше?

— Осмеливаюсь.

— Как думаешь сам?

— Очень вкусно, благодарю вас.

— Остроумие так и брызжет. Ну-ка, отвинти голову вон той пернатой рептилии и налей мне сок в бокал. Сахар не нужен... Спасибо. Что уставился? Ах, что выше. Третьим в списке, выше вредных привычек, согласно моим многолетним исследованиям, оказывается глупое, никчёмное стремление человека к власти. Власть губит смертных, они к ней не приспособлены. Самые сильные иссыхают через пару лет, самые умные глупеют и того раньше, самые честные продаются предварительно. Ты бы хотел управлять Империей, Нож?

— Нет, Ваше величество.

— Но-но, — лицо Принцессы на миг стало холодным, — не шали. С этим не шутят.

— Прошу меня простить... Ваше Высочество.

— Сказала же, не «вакай». Мы завтракаем. На первый раз простила.

— Суп действительно замечательный. Не ел балыка больше пяти лет.

— Бедный. Как же ты жил?

— Я в принципе равнодушен к еде.

— Значит, обжорство тебя не погубит. Власть и жидкий дурман, по твоим заверениям, тоже. Что же остаётся?

— Пункты два и один вашего списка.

— Пьём на брудершафт. За леронского Князя и его «туассон», пусть враги отравятся. Можешь зажмуриться, целую. Воздушно, ясное дело, на получи... Ну и что, ты думаешь, может быть губительнее властолюбия?

— Любовь? — чуть подумав, предположил Нож, аккуратно утираясь крылышком лебединой салфетки.

— Кто учил тебя есть? — поинтересовалась Катарина, принимаясь за крылышки фазана из того же выводка, что и в супе, — только обжаренные в овощном масле, с северными овощами и сладким перцем. — Управляешься с приборами недурно. Лагер до сих пор никак не научится есть рыбу. Большой вообще втихомолку все берет руками, поверх тарелки предпочитает не смотреть, а на званых обедах старается к столу не приближаться. Керье и Месрой, правда, в этом отношении аристократы — возятся куда дольше, чем обычно я. Эй, о чем ты задумался?

— Может, глупость?

— Нет, отчего же, — усмехнулась Катарина, — глупость всего лишь качество, точно так же, как слабость или ум, они составляющие любой противоречивой человеческой натуры. Мы же говорим о пороках более сложносоставных, высшего уровня, преходящих. О явлениях и процессах. Ты угадал — это любовь. Коварная злодейка. — Она откусила кусочек. — Несуществующий миф.

— Вы так считаете?

— Любви нет, — приподняв бровь, впиваясь зубками в нежную кожицу, уверенно заметила Принцесса, в этот момент отчаянно напоминая глуповатую самоуверенную девочку из семьи материалистов-мещан, полагающих, что со своим научно-экономическим подходом знают о мире все, — ты встречал её однажды?

— Смотря какую, — пожал плечами убийца.

— Я говорю о классическом высоком чувстве между женщиной и мужчиной. Ты видел его хоть раз?

— Сложно сказать. Думаю, да.

— Значит, тебе повезло. Я исследую этот вопрос уже много лет, с самого детства. Никакого намёка на успех. И дело не в том, что я бесчувственна, жестокосердна или холодна, поверь мне. Я иногда даже удивляюсь силе своих чувств, как бы с ними... Но никогда они не были высоки настолько, чтобы назвать их любовью. У тех, на кого я обращала свой интерес, тоже. Все неестественно, притворно. Поверхностно.

— Что ж, может, вам не повезло? — осторожно заметил Нож.

— Кто знает?.. — отрешённо вздохнула она, сменяя очередную маску, на миг становясь совершенно малолетней, наивной и чистой двенадцати-, может, тринадцатилетней девочкой, робкое нежное лицо которой посетила чуткая нерешительность, покорность и печаль. Затем неостановимый момент испарился, сменяясь аккуратным очищением тоненьких косточек.

— Наверное, я попадусь именно на этой чёртовой любви. Именно она меня когда-нибудь и погубит, — изящно пожав плечами, предположила Инфанта, продолжая при этом очищать фазанье крыло от пропитанного соком хорошо прожаренного мяса.

— Давайте выпьем ещё, — предложил Нож, подливая Принцессе и поднимая наполненный соком бокал. — За чудо, которое живёт в вас, и в хороводе пустых картинок («Ты дерзок...») иногда становится видно. За то, чтобы никогда и никто не смог его погубить. Даже вы сами... Особенно вы.

— Думаешь, я уже не погубила его? Не превратилась из полной чистоты, дарованной рождением и кровью, в отвратительное и алчное чудовище?.. — с удивлённой гримасой, выразительно нахмурив лоб, спросила она, едва пригубив. — Считаешь, ещё не поздно? Веришь в пресловутую силу любви?.. Знаешь, какое из увлечений для смертного страшнее всего? Что стоит на первом месте в списке, который я составила в девятнадцать лет и с тех пор не изменила ни разу?..

Нож молча смотрел на неё. Почему-то никаких предположений у него не было.

— Вера, мой милый, — ответила Принцесса, откидываясь на спинку стула и отворачиваясь. — Вера. Она слишком чиста, порой даже чище любви, и предполагает увлечённость ещё большую. В то время как отдаваться всецело нельзя ничему и никогда. В вере заключён страшный, жуткий механизм внутреннего противоречия, который сводит людей с ума. Она предполагает добровольное рабство с замками на дверях развития в другие стороны, с весьма слабыми шансами на свободу и понимание в самом конце. Думаешь, много жрецов понимают своих Таро?[6] Хотя бы после десятков лет послужения добиваются ответной любви?.. Вера страшна, вера жутка; ради неё умирают, отдают все, что есть, почти никогда ничего не получая взамен, кроме чужих и собственных иллюзий; ради неё проклинают и убивают, отступают от самих своих основ — и все для чего? Чтобы приравняться к тем, кто близок, согласно какой-то сказке, озвученной в детстве, глупой убеждённости, очередной, как ты сказал, пустой картинке?.. Нет, вера — это самая пустая из сказок, которые бытуют в нашем мире; доверяя, предполагая, ожидая, все мы раз за разом сталкиваемся с реальностью и оказываемся в пустоте. Верить нельзя никогда и никому, даже самому себе. И уж тем более — Богам... Особенно тем, кто во плоти, — тихо и совершенно неожиданно добавила она.

Нож опустил голову и молчал, двумя вилками осторожно и чётко разнимая копчёную форель.

— Спасибо, — наконец поднимая голову, вежливо сказал он, в этот момент совершенно не походя на самого себя, Принцессе к данному моменту знакомого, — что поделились этим со мной.

— Думаешь, это поможет тебе лучше меня понять?

Нож молча посмотрел на неё, стараясь не выражать лицом ничего. Пожал плечами.

— Ошибаешься, — все-таки разглядев ответ, усмехнулась она, снова превращаясь в ехидную девочку, немного кривляку, но в искренне-наигранных гримасах своих почему-то прелестную выше любой из барышень навязчиво-зрелых; с чистыми линиями светлого лица, с закруглённостью кончика носа, от которой внимательно смотрящего уже к третьему удару сердца бросало в истому и дрожь. — Я женщина, и тебе меня не понять. Разве не помнишь? Ты грубый, тупой самец. Ослеплённый жаждой всего, до чего можно дотянуться и овладеть, оглушённый тем, что видишь и слышишь, с носом, забитым ароматом меня и только меня. Даже самое сильное зловоние, царящее в ранах моего живота или в полостях моей груди, не заставит тебя проснуться; ты будешь спать с блаженной улыбкой на лице, сходя с ума всякий раз, когда я позволяю тебе увидеть или прикоснуться. Не так ли? Или ты со мной не согласен?