— Я тебе благодарен, — тихо сказал Терентьев. — Но сейчас оставь меня на время одного.

— Да что с тобой? — вскричал изумленный Щетинин. — Что ты надумал?

— Ничего, ничего… Хочу спокойно подумать. Прости, но от всех этих разговоров впечатление, будто наелся дряни…

Щетинин остановился, словно его ударили. Терентьев торопливо ушел к себе, а Щетинин поплелся в свою группу. Он брел, заложив руки за спину, тихо ругался про себя, гневно поднимал плечи. На него с любопытством оглядывались.

Черданцев еще до того, как его вызвал Жигалов для объяснений, почувствовал перемену в окружающем: похвалы, которыми его засыпали в первый день защиты, что-то быстро схлынули, приветливые лица замыкались, дружелюбные взгляды превращались в иронические. Подавленный ссорой с Ларисой, он вначале не придал этому значения. Всех не ублажишь, а злопыхателей и завистников тем более. Он продолжал негодовать на Ларису. Она одна, со своей пристрастностью к Терентьеву, открыла крамолу в том, что было естественным ходом событий! Ей нельзя прощать, иначе вся их дальнейшая жизнь пойдет кривить по путаным дорожкам! «Что-что, а роль тряпичного мужа при властной супруге мне мало подходит. Надо, чтоб Лариса поняла это со всей определенностью!»

В эти первые дни после разрыва Черданцев не сомневался, что все успокоится и перемелется — мука будет. Взамен муки посыпался град.

Им овладело состояние, похожее на длительное ошеломление. Он искренне не мог понять, что произошло. Кругом говорили, что Щетинин подводит под него мину. Что же, от такого, как Щетинин, всего можно ждать! Черданцев надеялся, что бессовестные действия Щетинина вызовут возмущение. Щетинин продолжал свои подкопы, никто не препятствовал, никто не осуждал. Наоборот, он встречал сочувствие. Резкая перепалка с Жигаловым показала, что хорошего впереди ожидать не приходится.

И первым реальным выводом, который Черданцев сделал из неожиданного поворота событий, был тот, что Лариса не придет к нему с просьбой о прощении. Она, конечно, торжествует. Он в прах разбил ее доводы в споре у него дома, она не подыскала возражений, только оскорбления, но брань не аргумент — и она и он понимали, что тогда был его верх. Ей оставалось, подумав, раскаяться в своей запальчивости и извиниться. Ни о чем подобном теперь не приходилось и мечтать. Лариса ждет, что явится он. И она, конечно, поставит свои условия примирения — достаточно тяжелые условия, если вообще они исполнимы.

«Умолять не буду, — размышлял Черданцев. — никаких условий не приму. Но надо же нам объясниться, нельзя же так… Ведь любит она меня, это-то я хорошо знаю. Столько было объяснений, столько нежных минут!»

Но если Лариса и любила его, то не той любовью, какая ему воображалась. Она словно забыла прежние объяснения, пережитых нежных минут как не бывало. Она не захотела встретиться для объяснения. Он подстерег ее в коридоре, она быстро прошла мимо. — Лариса, прошу тебя, — сказал он, нагоняя ее и стараясь говорить спокойнее. — Я скоро уезжаю, мы должны перед отъездом поговорить.

— Нам не о чем говорить, — ответила она. — Слова ничего не изменят.

— Но чего же тебе надо? Скажи хоть это: чего ты хочешь?

— Чего я хочу? — переспросила она с горечью. — Ты не догадываешься, чего я хочу? Я хочу невозможного: чтоб ты стал благороден. Теперь тебе ясно, чего я хочу?

Она взялась за ручку, двери в свою лабораторию. Черданцев прислонился к двери, не давая дороги.

— Такова твоя любовь, — сказал он. — К последней бродячей собаке ты относишься лучше, чем к любимому.

— Такова моя любовь, — ответила она. — От любимого мне надо больше, чем от бродячей собаки.

— Лариса, так же нельзя жить!..

— Как-нибудь проживу. Пусти, Борис Семеныч услышит наш разговор и выйдет. Вряд ли тебе доставит удовольствие видеться с ним сейчас.

— Понимаешь ли ты, что это значит? У нас не останется дороги друг к другу, Лариса! Даже тропки не останется, все полетит к черту, пойми!

— Этого ты не понимаешь, а не я. К такому, каким ты оказался, я ни дорог, ни тропок искать не буду. Пусти меня, прошу тебя по-хорошему!

Он возвратился к себе. Шли приготовления к отъезду на завод, надо было хлопотать о приборах, механизмах, реактивах. Черданцев, забыв о предстоящей поездке, метался в своей тесной комнатушке. Все можно пережить, даже непредвиденную обидную неудачу с диссертацией, только не разрыв с Ларисой. Это была уже не неудача, а катастрофа. «Ладно, ладно! — прикрикнул он на себя, садясь у стола. — Недавно ты еще не открывал в себе особенно пылкой любви, когда же она появилась? Ромео был хорош в средневековых городках, в век ракет и атома он смешон. На шарике что-то около полутора миллиардов женщин, неужели тебе мало выбора?» Он снова вскочил и заметался. Не было никаких полутора миллиардов женщин, не было никакого выбора. Была всего одна женщина, одна единственная — та самая, которую он вдруг потерял и к которой не мог найти новой дороги.

Немного успокоившись, Черданцев написал Ларисе письмо — обвинял и оправдывался, ругался и призывал. Лариса не ответила. Тот, каким был, для нее он не существовал, она это высказала достаточно ясно, а другим он стать не мог, да и не хотел становиться другим. Он еще надеялся, что Лариса смягчится, упрямо не верил, что разрыв неизбежен, но ссора с непреодолимой, не зависящей от него силой углублялась, превращаясь в прямой распад отношений.

Тогда, в последние дни перед отъездом, у Черданцева появился странный план — превратить Щетинина из своего судьи в защитника. Сам бы Терентьев не полез в драку из-за того, что кто-то применил его идеи в своих работах. Корень зла несомненно в Щетинине. Если вырвать этот корень, все сразу переменится: прекратится возмутительная шебарша вокруг диссертации, Лариса тоже склонится к примирению. «Чего он хочет от меня? — твердил себе Черданцев. — Расспросить поподробней, чего он от меня добивается? Прямо и честно доругаться, как мужчина с мужчиной!..»

— Очень прошу вас уделить мне полчаса, — сказал он Щетинину. Разговор происходил утром, Черданцев прохаживался в вестибюле, дожидаясь Щетинина. — Я знаю, вы меня недолюбливаете, но берусь судить, правильно или нет. Я хочу разобраться в том, что случилось.

— Разобраться вам надо, — согласился Щетинин. — Путаницы в вашей голове препорядочно. Но, боюсь, сегодня у меня не найдется ни минутки свободной.

— Может быть, после работы? Я согласен ждать хоть до утра, когда вы освободитесь…

— Хорошо, поговорим сегодня, — решил Щетинин. — Во второй половине дня я к вам приду.

Он явился к Черданцеву сразу после обеда. Усевшись на единственный в комнате стул, Щетинин с любопытством огляделся. Он в первый раз был здесь, и ему поправилась обстановка. Это был настоящий маленький заводик, точная калия гидрометаллургического цеха со сложным, разветвляющимся технологическим процессом. «Производство он все же знает», — подумал Щетинин о Черданцеве.

Черданцев сидел на крышке деревянного чана с такой непринужденностью, словно на стуле. Щетинин отмстил и это: с того места, где находился Черданцев, были видны все аппараты и приборы лаборатории. Наоборот, у стола можно было сидеть, лишь повернувшись спиной к комнате.

— Командный пункт, — пошутил Щетинин, указывая на чан. — Видать, освоенная позиция?

— Чаще всего я здесь, — признался Черданцев. — Помощников у меня нет, приходится за всем следить. К столу подхожу изредка — записать параметры процесса и полученные результаты.

— Начнем? — предложил Щетинин. — Как я догадываюсь, вас интересует мое отношение к диссертации, которую вы защищали?

— Ваше отношение ко мне тоже…

— Поговорим и о нем. Итак, какие у вас ко мне претензии? Речей произносить не будем, обойдемся и без дискуссии — просто выясним позиции. Согласны та такой метод?

— Да, конечно.

Черданцев помолчал, собираясь с мыслями. Выяснение позиций на второй фразе превратилось в речь. Он знает все, что сейчас втихомолку творится в стенах начальственных кабинетов. Если завтра диссертацию отменят, а самого его заклеймят позором, он не удивится, он подготовлен к любым неожиданностям. Он скажет больше — не это его огорчает, хоть и тут веселого мало. Но вот то, что ни один старый хрен, пи одна собака какая-нибудь не пролаяла: а давайте, братцы, разберемся, в чем суть, — нет, как это стерпеть? Все, буквально, все в институте вдруг позабыли о содержании его работы, о ее результатах, возможности их практического претворения — одно занимает: что тут точно его, а что он утащил у соседа? Ведь это же мелко и мерзко — ученые забывают науку, их волнует нарушение прав собственности, плевать им на существо идей, важно, у кого в кармане они лежат…