— Терентьев, конечно, не заупрямится, — согласился Щетинин. — И с бухгалтерией, думаю, вы справитесь. Но вот как вам удастся справиться с собственной совестью?

Жигалов откинулся на спинку кресла и с достоинством поглядел на Щетинина.

— Не соображаю, как вас понимать?

— А вот так и понимайте, как я сказал, — отрубил Щетинин. — В институте ходят слухи о вашем особом отношении к Терентьеву. Принимали его на работу вы без энтузиазма, недавно объявляли его тему исчерпанной. А теперь собираетесь прикрыть своим авторитетом, что без разрешения использовали еще не опубликованную его теорию. Странно, но всем бросается б глаза: недолюбливаете вы Терентьева.

Жигалов не прерывал Щетинина. Реабилитированных кругом становилось все больше, их наперебой старались устроить получше, давали им квартиры, но скупились на пенсии и должности. Даже в их институте таких людей было с десяток. Создавать себе славу фрондера, прущего против потока, Жигалов не хотел. Начинается с упреков в личной антипатии, а кончится подозрением в противодействии партийной линии, думал Жигалов. Он улавливал угрозу в словах Щетинина. Директор не раз в своей жизни наблюдал, как крохотный личный укор вдруг вырастал в ошеломляющее политическое обвинение. Правда, время сейчас мало благоприятствовало подобным поворотам событии, но Жигалов не мог за несколько лет расстаться с тем, что вдалбливалось в него десятилетиями. Он понемногу усваивал новые взгляды, но не забывал и старых страхов.

Не глядя на Щетинина, Жигалов сказал: — Кому-кому, а уж вам бы, Михаил Денисович!.. Вы же хорошо осведомлены об истинном моем отношении к Терентьеву. Ладно, дайте мне денек-другой пораскинуть мозгами. Шутак, жалко, сегодня уехал, такие непростые вопросы без него решать!

Щетинин удалился, торжествуя. Его намек на скрытое недоброжелательство Жигалова к Терентьеву был меток. Жигалов, конечно, обеспокоен. Он теперь будет думать об одном: как бы доказать свое уважение к Терентьеву, ничего другого не остается.

Жигалов, однако, размышлял не об этом.

— Черданцев, Черданцев! — вздыхая, бормотал Жигалов. — Столько надежд было на его диссертацию! Высечь бы его, да побольнее, ах, неприятный же человек!

Он еще долго бормотал себе под нос, тяжело поворачиваясь в кресле, потом взялся за телефоны. План его был прост, но выполнить его было не просто. «По запарке» могли опорочить и найденные диссертантом результаты, допустить такое было нельзя. И не потому, что пришлось бы крепко поссориться с Шутаком, хоть и это было неприятно, но и по иным, более глубоким причинам: Жигалов не хотел идти против себя, унижать то главное свое достоинство, за которое его ценило начальство и терпели строптивые ученые, мало ладившие и с прежними, до него, директорами. Этим главным своим достоинством он считал умение прислушиваться к запросам производства.

И до Жигалова в институте разрабатывались время от времени чисто промышленные темы, но все это шло на задворках науки, где-то у второстепенных работников — ведущие доктора мало интересовались промышленностью. «Прикладная химия еще не технология», — любили говорить в институте. Шутак ругался, но никого переломить не сумел. Жигалов оказался настойчивей. Он затеял переписку с заводами, посылал докторов в командировки, устраивал совместные с практиками испытания в цехах. Диссертация Черданцева больше, чем любая другая работа, всеми корнями уходила в заводскую технологию, недаром ею так заинтересовались на производстве. Личные свары личными сварами, а цех цехом, цеху надо было помогать. Свары должны затихнуть в институте, ни в коей случае их не выводить за ворота, а проделанной работе — простор.

— Личности, личности! — бормотал Жигалов, набирая номер. — Всеобщую войну разожгут из-за личностей. Интересно, что присоветует Михаил Аркадьевич? Со Степаном Кондратьевичем тоже придется проконсультироваться. Эх, не ко времени умчался Шутак: он бы выдал Щетинину со всеми его Терентьевыми!..

Телефон у Михаила Аркадьевича был занят, а Степан Кондратьевич — оба начальники Жигалова — уехал в Совет Министров. Жигалов с досадой бросил трубку на рычаг. По всему выходило, что без скандала не обойдется. Мелкие ссоры среди сотрудников Жигалов допускал: примирение враждующих помогало начальствовать. Но больших драк он побаивался. Лучше худой мир, чем добрая потасовка. Его не утешало даже то, что он одерживал в драках верх. Много раз побеждать было много хуже, чем ни разу не драться, — это Жигалов усвоил твердо.

— Потом позвоню, — решил Жигалов. — Вечерком. Лучше даже прямо на квартиру, чтоб не скомкать разговора.

Когда Жигалов вызвал к себе Терентьева и Щетинина, даже по внешнему его виду было ясно, что он настроился на трудный спор. Еще никогда начес на его лысине но был так беспощадно четок. Жигалов потрогал голову обеими руками и молча показал на кресло.

— Мальчишка! — сказал он о Черданцеве. — Битый час с ним возился, затвердил одно: наука не признает частной собственности на идеи. Ну как такому втолковать? На той неделе уезжает на завод налаживать новую схему. Не знаю, не знаю теперь: справится ли сам?.. Вам бы ехать, а не ему, да разве вы поедете? Так все же, Борис Семеныч, я запретил возиться с Черданцевым, а вы, получается, втихомолку руководили им?

Щетинин выразительно пожал плечами. Он готов был вспылить и наговорить дерзостей. Жигалов с надеждой смотрел на Терентьева. Терентьев ответил не сразу. Самое простое было бы проговорить со скукой: «Не знаю, зачем весь этот шум вокруг пустяка? Руководил, конечно, надо же было закончить, раз начал. И Шутак о том же просил. Наказывайте уж нас двоих за нарушение ваших бюрократических правил». Жигалов обрадовался бы такому ответу, он простил бы и словечко о бюрократии. Ложь во спасение, так называли некогда такие поступки, их считали вполне благовидными. Терентьев вспомнил, что раньше не был безгрешен, лгать приходилось в жизни не раз и не во спасение, а чтоб отвязались, незачем тут разыгрывать из себя особенно принципиального! Как все станет просто, скажи он несколько этих простых слов!

Уговаривая себя солгать, он знал, что сделать этого не сможет.

— Запрета вашего я не нарушал. Черданцев применил мои взгляды в своей работе самостоятельно. Для меня лестно, что он опирался на них как на общенаучные истины.

Жигалов вздохнул и почесал лысину.

— Лестно, лестно… Но неправомочно. Неопубликованная работа — какая же это общенаучная истина? Я потолковал кое с кем в верхах — шуму создавать не будем, а выводы для себя сделаем. Поговорим об этом происшествии на парткоме.

В разговор вмешался Щетинин. Терентьев не слушал их спора. Ему казалось, что они занимаются не разысканием истицы, не защитой научных взглядов, а утверждением личных интересов. «Как лавочники, как лавочники о лавочных своих заботах!» — думал он, морщась. Лучше всего бы громко выругаться и уйти! Он уже собирался подняться, когда к нему обратился Жигалов:

— Меня порадовала ваша статья. Написано энергично, идеи, широта… У нас явилась мысль расширить ваши исследования. Создадим новую группу под названием «Лаборатория структуры растворов». Не возражаете?

— Нет, конечно. И название отвечает сути.

— Я ведь к чему, — продолжал Жигалов. — В институте ряд тем можно было бы объединить под вашей теоретической эгидой. Например, о себе… Сколько тружусь над строением основных солей никеля непостоянного состава, все не завершу: административная работа, да и теоретическая сторона мало исследована… Званиями и должностями считаться не будем, общее руководство темою остается у вас.

— Можно доработать вместе, — равнодушно сказал Терентьев.

В коридоре Щетинин в восторге ударил Терентьева по плечу.

— Понимаешь, как поворачиваются дела? Расширение лаборатории, сам Жигалов в помощники — это признание! Даже такой зубр, как он, сообразил, что Терентьев — новое направление в науке. Благодари меня, я его недавно кольнул, что он тебя сознательно затирает. Сразу повернул на сто восемьдесят градусов. У таких ведь как: если нельзя нежелательного человека затереть, будут стараться оседлать его.