— Не улыбайся! — закричал Щетинин, снова рассердившись. — Квартира не награда, а условие плодотворной работы ученого, ты обязан ее добиваться, не откладывая, пока тебя изберут в академики, хотя и это в свое время произойдет.

Терентьев продолжал улыбаться. Ни степень доктора, ни звание академика, ни просторная квартира, ни даже всеобщее признание не привлекали его. Все это была мелочь в сравнении с тем, что после стольких лет отстранения от науки он занимается ею снова. Объяснить это Щетинину он не мог, тот шел без перерывов по выбранной однажды любимой дороге, он попросту не поймет, что самое дорогое душе — шагать, куда тебе хочется, куда единственно тебя влечет, осуществлять лучшее, что есть в тебе, гордиться внутренней ценностью твоих открытий… Сытый может понять, что умирающий с голоду мечтает о куске хлеба, но никогда не ощутит со всей силою, как нестерпимо это желание, как блаженно его утоление…

Щетинин наставительно закончил:

— Пока действует принцип материальной заинтересованности в работе, он должен действовать для всех. Нечего разыгрывать из себя сладенького христосика. Заметь, я говорю о награде за твой труд не в узкобытовом смысле — зарплата, должность повыше, а широко — о научном почете со всеми его следствиями.

— Научный почет, — задумчиво сказал Терентьев. — Хорошая это штука, сколько о ней мечтается! Почет… Кто же от него откажется? Между прочим, я хотел с тобой посоветоваться но иному поводу. Не взять ли мне руководство темой Черданцева?

Щетинин озадаченно уставился на Терентьева:

— Помилуй бог, какая дикая мысль!

— Почему же дикая, Михаил? Черданцеву одному трудно, вместе мы скорей добились бы результатов. Помощь моя пойдет на пользу.

— Да, конечно, — холодно сказал Щетинин. — Любая помощь идет на пользу тому, кому помогают. Помоги дровосеку пилить дрова — тоже польза. Вопрос в целесообразности такой помощи. Может, лучше дрова пилить дровосеку, а Терентьеву — открывать новые пути в науке. Лучше для всего общества, понимаешь?

Терентьев поморщился.

— Каждую мелочь поднимать на такую недосягаемую принципиальную высоту…

Щетинин снова сорвался с места и забегал по комнате.

— Не мелочь! Не может быть мелочью вопрос о том, что ничто не должно отвлекать Терентьева от его исследований. В успехе их заинтересована мировая наука — как у тебя поворачивается язык называть мелочью? Я понимаю, скажи ты мне: Щетинин, помоги дураку Черданцеву, он один не справится, — тут все законно, я занимаюсь примерно теми же проблемами. Но сам — и думать не смей. А поставишь этот вопрос на ученом совете, я первый выступлю против, заодно публично высеку Черданцева, чтоб понял наконец, где его место!

— Ну хорошо, я спрашиваю тебя: ты мог бы помочь Черданцеву?

— Конечно! Вполне могу, но не хочу, понимаешь, не хочу! И знаешь почему? Он старается усовершенствовать старую заводскую технологию, а ее давно пора ко всем чертям! Мы же разрабатываем новую, несравненно более эффективную — разница! До тех пор пока я уверен, что мои темы нужнее, чем его, я не заброшу их ради помощи ему!

— Мне не по масштабу, тебе не хочется, — хмуро сказал Терентьев.

Щетинин ушел, а Терентьев долго еще ходил по комнате. Он размышлял о своей работе, о Черданцеве, о Щетинине, о Ларисе. Самым важным во всем этом была, конечно, его работа. Многие серьезные загадки раскрыты, найдены новые законы — твоя, бесспорно, твоя заслуга, осуществляются наконец заветные твои мечты… И с Черданцевым ясно, никто в конце концов не виноват, что тот запутался, меньше всего отвечаю за это я. А меня уже начинала мучить совесть, просьба Ларисы камнем лежала на душе — может, и вправду надо торопиться Черданцеву на помощь?

— Прав Михаил, — сказал Терентьев вслух. — Но Ларисе этого не растолковать, нет!..

Он размышлял теперь о событиях последних дней. Лариса обиделась, мало разговаривала, сразу после конца работы уходила. Навстречу ей спешил Черданцев, в окно было видно, как они встречаются в скверике перед институтом. Все это было не так уж важно — принимая ухаживания Черданцева, девочка показывала характер. Брать всерьез это не следовало, как бы ни было неприятно. Но с некоторых пор, вернее, даже со вчерашнего вечера, с ней произошло что-то по-настоящему серьезное, она словно стала другой. И сегодня Лариса ушла домой одна, Черданцев ее не провожал.

— Надо, надо с ней поговорить. Завтра же, обязательно завтра!.. — решил Терентьев.

Казалось, это просто — улыбаясь, спросить: «Что с вами, Лариса?», дружески положить ей руку на плечо. Но Лариса пришла расстроенной. Она нагрубила табельщику, сухо поздоровалась с Терентьевым, работала, не спрашивая задания. Терентьев тоже углубился в расчеты. Молчание стояло между ними как стена. У него молчание было заполнено мыслями и формулами. Лариса вспоминала, что произошло позавчера. Впервые она не понимала себя.

Вначале, ранним вечером, все шло хорошо. Они гуляли, она уговаривала Черданцева не бросать исследования, как он уже подумывал. Потом было мороженое, кино, снова прогулка и возвращение к ее дому. Здесь, в парадном, они попрощались, он протянул руку, вдруг — без объяснения, без ее согласия — стал молча целовать, а она также молча отвечала на поцелуи. Она не помнит, сколько это продолжалось, внизу хлопнули дверью, и она убежала к себе. Потом она лежала в постели и спрашивала себя, что же случилось, важное или чепуха, и как она теперь будет глядеть в глаза Борису Семеновичу. Так и не решив ничего, взволнованная и недоумевающая, она заснула, а утром все представилось хуже, чем показалось ночью. Она поступила скверно, Терентьев огорчится, если узнает. Конечно, сама она не признается — и лгать трудно, и сказать немыслимо: «А знаете, у нас с Аркадием легкий флирт — целуемся в парадных». Раньше она спокойно рассказывала, что ей до смерти надоело в девушках, не были бы парни так робки, давно бы жила по-другому. Все это лишь казалось серьезным, пустяки, их так и надо было высказывать, как пустяки, — с лукавым смешком, а теперь тоже пустяк, говорить не о чем, она же испугана и раздосадована. Надо объявить Аркадию: «Хватит, мне надоело с вами встречаться!» Она еще вчера хотела это сделать, но не сделала — убежала домой одна… Сегодня придется встретиться, Аркадий достал билеты в оперу — вот тогда, в антракте, и поговорим…

Оторвавшись от дум, она увидела, что Терентьев смотрит на нее. Она вгляделась: он был серьезен, не просто смотрел, а изучал ее лицо. Она поспешно отвернулась.

— Ларочка, — ласково сказал Терентьев, — раньте вы были откровеннее со мной.

Она ответила принужденно:

— Вам кажется. Я такая же, как была…

Он продолжал настойчиво:

— Не такая. Зачем вы таитесь? Я знаю о ваших встречах с Аркадием. Вы рассказывали прежде о каждом своем увлечении, теперь молчите…

Лариса ничего не ответила. Он покачал головой:

— Я чувствую, что с вами что-то произошло.

Она молчала, в отчаянии сознавая, что ему будет больно не от поступка ее, мелкого и случайного, а именно оттого, что он мелок и случаен и никому не нужен — ни ей, ни Черданцеву, ничего за ним но стоит — ни чувств, ни слов. Терентьев подошел к ней, обнял за плечи, повернул лицом к себе. Она со страхом глядела на него.

— Почему такие тайны, Ларочка? Что у вас с Аркадием?

— С Аркадием? — переспросила она, отстраняясь. — Да, мы с ним встречаемся, правда. Но если начистоту… В общем, кажется, мы любим друг друга.

— Вот как! — сказал Терентьев и отошел к своему столу. Он минуту ворошил давно просмотренные бумаги, глядя поверх них.

Лариса почувствовала облегчение. Страшное слово было сказано, оно оправдает ее поведение, нужно лишь твердо его держаться.

— И давно вы узнали о своей любви к нему? — спросил снова Терентьев.

Она ответила с готовностью:

— Вчера. То есть понимали об этом и раньше, но вчера прямо сказали — и он, и я. Нет, не вчера — позавчера! Я забыла, что вчера мы не встречались.