— И я надеюсь.

Она не хотела поддерживать разговора. Терентьев понимал, что Лариса осталась в лаборатории не из желания проститься с ним — просто нельзя уходить до конца рабочего дня. Странные их отношения вконец запутались. Надо было встать и пожелать ей здоровья. Он сидел и глядел на нее, чувствуя, что не может уехать, не поговорив. Его сковывало, что Лариса хмурилась, ему казалось, что она встанет и уйдет, скажи он слово не о работе.

Она заговорила первая:

— Вы отлично повеселитесь на юге, Борис Семеныч! Рада за вас.

Он ответил:

— Думаю, и вам будет не скучно. Ваши новые друзья не дадут вам скучать.

Она вспыхнула, но сдержала гнев.

— Вы, конечно, имеете в виду Аркадия?

— Кого же еще, Ларочка?

Она смотрела на него так долго, что на глаза ее навернулись слезы от пристального взгляда.

— Вам бы не следовало так об Аркадии, Борис Семеныч…

— Почему, Лариса?

— Думаю, вы сами знаете почему… Ну, если хотите, я вам скажу. Потому, что вы поступили с ним непорядочно! И продолжаете поступать непорядочно! Ваш отъезд — что это такое?

— Вот как? — сказал Терентьев, сдерживаясь, чтоб не прорвалось раздражение. — Оказывается, мне и отдохнуть нельзя — непорядочно… А с какого времени я обязан согласовывать с ним каждый шаг? Не с того ли, как он вторгнулся в наши с вами отношения? Вот уж, точно, порядочность: у кого просишь помощи, отбивать…

— Отбивать! — крикнула Лариса. Она вскочила, швырнула книгу на стенд. — Да как вы смеете это — отбивать? — Испугавшись своего крика, она заговорила тише: — Отбить можно у тех, кто держится за друга, не отдает его, а вы? «Идите, идите, вас зовут!» Вот вы какой! Вы никого не любите, вам никто не дорог, вы способны легко распрощаться даже с тем, кому перед тем твердили…

Ее голос прервался, она заплакала и отвернулась.

Терентьев был ошеломлен неожиданным обвинением. Она заговорила еще горячей и гневней:

— Вы любите только себя, только себя — свои идеи, свою работу. К остальному вы равнодушны, хоть и уверяете… Нет, подождите, я не кончила! Вот за это вы держитесь, тут у вас не вырвешь из рук ни одной мысли, ни одного словечка помощи! Это уж ваше, только ваше, по-настоящему любимое, вы зубами будете грызть, кто покусится… Отдых! От чего вам нужно отдыхать? Не отдых, а трусливое бегство! Вы уезжаете, чтоб вас случайно не принудили консультировать Аркадия! И разве вы поинтересовались, как я, что со мною?.. Это все так мелко для вас, так ничтожно!

Она снова заплакала, вытирала глаза платком. Он грустно сказал после некоторого молчания:

— Будьте благоразумны, Ларочка! Я, может быть, и плохой человек, но не такой уж плохой, как вы изображаете. Да, мне не хотелось возиться с Черданцевым, и не только потому, что моя тема мне дороже, хотя и это тоже — я ведь столько лет размышлял о том, чем мы сейчас занимаемся с вами, я сжился со всем этим…

Она прервала его враждебно:

— Все это уже не имеет значения. Аркадий твердо стоит на своих ногах. В его исследованиях наступил перелом, еще одна-две недели, и тема будет закончена. Посторонняя помощь ему уже не нужна.

Он сказал очень осторожно:

— Ну что же, хорошо, если так.

Они еще помолчали с минуту. Лариса понемногу успокаивалась. Терентьев сказал:

— Вы в стольких винах меня обвинили… Мне хотелось бы оправдаться перед вами.

— Боюсь, вам не удастся, — возразила она сухо. — Не будем терять напрасно времени. Вам еще надо собраться к поезду.

— Ларочка, не надо так!.. Поверьте, если я не обо всем расспрашиваю, так не потому, что меня не тревожит… Ваши отношения с Аркадием…

— Вас все же интересуют мои отношения с Аркадием? — спросила она с вызовом. — Что же вас интересует в них? Дружим ли мы? Да, дружим! Может, вас волнует, есть ли у нас близость? Могу и на это ответить. Близости у нас нет, но она будет. После защиты диссертации мы распишемся, это решено!

Она знала, что делает ему больно. Она глядела ему в глаза. В ее лице было что-то мстительное и злорадное. Он думал о том, что, в сущности, вовсе не знает эту то вспыльчивую, то задумчивую, всегда неровную женщину. Все-таки почему она так страстно хочет его унизить? Он не делал ей зла, видит бог, не собирается делать, не следовало бы так с ним разговаривать! Терентьев почувствовал себя постаревшим и усталым. Он растерянно улыбался своим мыслям, с болью чувствовал на лице эту нелепую, застывшую улыбку, но не мог ее согнать. Он взял брошенную ею на стенд книгу и снова положил.

— Надо уходить. Пишите мне. Сейчас, конечно, такие признания ни к чему, вы, возможно, и не поверите мне, но я вам друг, я по-прежнему ваш друг, Ларочка!

Она опять отвернулась, склонила голову. Он ласково провел рукой по ее волосам. Она схватила его руку, прижалась к ней щекой, прошептала:

— Я напишу, Борис Семеныч! И не сердитесь, что хотела вас обидеть… Я знаю, вы хороший, я всегда помню, что вы хороший!

В письмах она была откровенней — сообщала о прогулках и о работе, делилась чувствами и заботами. Она словно забыла об их последнем разговоре. Она беседовала с Терентьевым, как со старым, добрым другом. Все концентрировалось вокруг Аркадия, через каждые три строчки она возвращалась к нему. Его внимание и время поглощала теперь подготовка к защите диссертации. «Хлопот с ней ужас как много, — писала Лариса. — Шутак торопит, а Жигалов упирается, чтоб соблюсти какие-то глупые формы, — вот вредный!» «Я уверена что защита пройдет блестяще!» — ликовала она в другом письме. «Эксперименты закончены, диаграммы и графики вычерчены».

Перед концом отпуска пришли письмо и от Щетинина. «В институте смятение, — извещал он. — Шутак по-прежнему в восторге от Черданцева. С диссертацией его я не знакомился, она нарасхват, особенно и не хочется, если признаться. Он все так же несимпатичен мне, хотя успех голову ему не вскружил — кланяется первый и предупредительней, чем прежде. Времени он, конечно, не теряет даром — списался с каким-то заводом, оттуда прислали два метра бумаги с ахами и восклицательными дубинами: „Очень нужно!“, „Замечательно!“, „Настоящая помощь производству!“, „Заждались!“, „С нашей стороны любое содействие!“ Аркашка знает, какие подобрать словечки. После этого и Жигалов обмяк. Он сообразил, что на. Аркашкиной стряпне можно погреть руки. Нет совещания, чтоб он не твердил о нашей помощи производству. Вот так, милый. Надеюсь, ты не задержишься. Надо, надо тебе присутствовать на защите». У Терентьева было на этот предмет свое мнение. Когда закончился его срок в санатории, он переехал в гостиницу «Абхазия» на городской бульвар, чтоб задержаться еще на несколько дней. В гостинице было людно и шумно, еще людней и шумней было на улицах, море с грохотом било в бетонные причалы, гудели теплоходы, визжали цепи подъемных крапов, веерные пальмы выкручивали над головами лакированные листья, кипарисы тонко пахли гуталином — все кругом было натискано людьми, растениями, светом, тенями, запахами и звуками. Терентьев чувствовал себя отлично: он по-настоящему отдыхал. Он возвращался с уверенностью, что опоздает на защиту.

Он приехал как раз вовремя. Утром его перехватил в вестибюле института Жигалов. Грузный директор взял Терентьева под руку, что означало большое доверие и честь, и ввел к себе в кабинет.

— Очень рад, что вернулись, — сказал он, поставив на стол зеркальце и старательно наводя на лысину волосяной покров в один слой. — Сегодня ученый совет. Черданцев «остепеняется». Хотелось бы, чтоб вы хоть вчерне ознакомились с его опусом.

Терентьева всегда смешила забота Жигалова о сохранности «лысозащитной полосы». Он ответил, стараясь быть серьезным, — на всякий случай он отвернулся от директора:

— Боюсь, что уже не успею.

Жигалов вздохнул и убрал зеркальце в стол.

— Все так, не вы один. Младшие сотрудники набросились на диссертацию, как подростки на шпионский роман, а корифеи нос воротят.

Терентьев вежливо поинтересовался: