Он нахлобучил шляпу и бегом бросился по аллее вверх к городу, к шуму, к жизни.

<1930>

Утром, приехав на завод, Михаил Викентьевич прошел в кабинет и занялся просмотром корреспонденции. Очередной циркуляр облплана о создании фонда металлического лома вызвал у Михаила Викентьевича раздражение. Циркуляр по ошибке прислали вторично.

Михаил Викентьевич позвонил в Облплан и иронически предложил члену коллегии присылать впредь лучше чистую бумагу, так как в канцелярии завода в бумаге большой недостаток. Облплановец съел директорскую пилюлю молча, возразить было нечего, а кроме того, попадать на язык Левченко было опасно — Михаил Викентьевич умел высмеять жестоко и едко.

Остальная почта не представляла интереса, и Михаил Викентьевич механически перелистывал ее в то время, когда в кабинет вошел один из завкомовцев со сводкой суточной подписки на заем.

Михаил Викентьевич удовлетворенно усмехнулся, проглядев сводку. Подписка шла в гору — было ясно, что завод даст не меньше ста пятидесяти процентов задания.

— Хорошо работаете, ребята, — сказал он просиявшему завкомовцу. — Этак мы, пожалуй, на первое место выскочим. И «Металлострою» нос утрем. Вот вам и «Старая плевательница», и «кузница каменного века». Поглядим, как «гигант индустрии» за нами угонится.

— До двухсот бы процентов натянуть, Михаил Викентьевич, — возмечтал завкомовец.

— А зачем? Только, чтобы цифрами пыль в глаза пускать? И так охотно подписываются, а это самое ценное. Я ведь вас знаю — рады перегнуть. Нажмете так, что публика пищать станет. А тут подписывают действительно по доброй воле. Комсод премировать надо будет за энергию.

Завкомовец забрал сводку и ушел, разминувшись в дверях с техническим директором.

По хмурым складкам над переносицей инженера и покосившимся очкам Михаил Викентьевич сообразил, что он пришел с какой-то неприятностью.

И, словно отталкивая от себя эту неожиданную неприятность, Михаил Викентьевич, еще не спрашивая ничего, предложил инженеру портсигар. Это была давняя и испытанная хитрость. Инженер любил хороший табак, а Михаилу Викентьевичу племянник ежемесячно присылал из Сухуми абхазский медовый.

Хитрость подействовала. Инженер сел и молча стал крутить папиросу. Делал он это медленно и неловко, и неприятность на какой-то недолгий срок была отдалена молчанием.

Но, выпустив первый синий клуб дыма из-под стриженых усов, инженер прорвался сразу и взволнованно:

— Я больше не могу отвечать за состояние машинной, Михаил Викентьевич. Это черт знает что!.. Это неслыханно!.. Кажется, было договорено точно, что в мае котел будет. Представитель «Котлотурбины» давал клятвенное заверение, что никаких опозданий со сдачей заказа не может быть… А вот извольте полюбоваться — вчера прислали роман в десяти частях с неблагополучным концом. И то, и это, и объективные причины, и субъективные обстоятельства, и так врут, и этак брешут, а смысл один… дескать, раньше августа котла вам не видать… Ведь разбой!.. Без ножа режут, сволочи!.. За наш котел я на три дня не поручусь. Не котел — тришкин кафтан, чертова сопелка, которую завтра разнесет вместе со всем машинным и людьми.

Инженер поперхнулся дымом и закашлялся. Лежавшая на столе, с зажатой между пальцами папиросой, рука его сильно вздрагивала в такт захлебам кашля.

Михаил Викентьевич глядел на эту вздрагивавшую руку и думал свое.

Во вздутых веревках вен, напружившихся под кожей, он читал повесть о тревожном волнении старого, опытного человека, так же привязанного к старому, задыхающемуся заводу, как был привязан и Михаил Викентьевич.

А внутри, в самом Михаиле Викентьевиче, в его сознании, в его сердце, накипал сочувственный гнев. Инженер достал платок и вытирал выступившие от кашля слезы. И одновременно Михаил Викентьевич потянулся к телефонной трубке и рывком назвал номер Облплана.

— Петр Егорыч?.. Это опять я… Я тебя только что покрыл в шутку за твой перманентный циркуляр… Да-да… Ты постой, слушай. А теперь буду крыть всерьез. Вот тебе и ну!.. Бумажками почковаться вы умеете в неограниченном количестве, это я знаю, а вот реальную помощь оказать слабо… Да постой… Ты пойми, что это невозможно. «Котлотурбина» в третий раз надувает со сдачей котла. Да… Ты прости, но это называется очень точным именем, Это, друг мой, мошенничество… Да не сильные слова, а правда. Неужели только в капиталистической промышленности нужно соблюдать сроки заказа? Да… Попробовали бы они на экспорт так работать! А с нами можно волынить и заниматься обманом одиннадцать месяцев? Брось!.. Управу найти можно. Винтик за винтик цепляется… А если у меня завтра взорвет мой инвалидный котел, кто под суд полетит, — ты или я? И не один я. Полетит и техдиректор и заведующий техникой безопасности, а люди ни в чем не виноваты, ибо десятки раз докладывали, предупреждали. Я, наконец, требую внимания…

Инженер, сидевший во время разговора потупясь и с вниманием разглядывавший чернильное пятно на полу, внезапно поднял голову, услыхав, как стукнула по столу упавшая трубка телефона.

Михаил Викентьевич, осунувшись в кресле, опускался набок. Голова его беспомощно сникла на грудь, щеки посинели, глаза закрылись.

Инженер вскочил. В волнении он зачем-то схватил выпавшую из руки Михаила Викентьевича трубку и, коротко крикнув в нее: «Товарищу Левченко дурно», — швырнул ее на рычажки. Потом он подхватил Михаила Викентьевича под локоть, раза два встряхнул огрузневшее тело директора, выпустил его и, кинувшись к двери и распахнув ее, крикнул в машинный цокот канцелярии:

— За доктором!.. Живо!.. С Михаилом Викентьевичем обморок.

Цокот сорвался в мгновенную испуганную тишину. Разбив ее, по полу прогрохали каблуки побежавшего к выходу бухгалтера. В кабинет, с графином в одной руке и стаканом в другой, вскочила машинистка, за ней засеменил старик делопроизводитель. Растерянно мигая, замерла у двери курьерша.

Инженер вырвал у машинистки стакан, набрал в рот воды и неумело, целым фонтаном прыснул в лицо Михаилу Викентьевичу. Вода побежала струнками на костюм, сияющие капельки повисли на подбородке. Веки директора чуть вздрогнули.

Машинистка, торопясь, вырывая запонку, расстегивала воротник.

Старичок делопроизводитель нерешительно предложил перенести Михаила Викентьевича на диван и начал путано объяснять, что это первое дело в таких случаях. Инженер, не дослушав, подхватил Михаила Викентьевича под мышки и, краснея от натуги, потащил к дивану. Ноги Михаила Викентьевича жалко, деревянно волочились по полу. Едва его уложили — вошел врач.

От поднесенной врачом склянки с нашатырным спиртом Михаил Викентьевич закорчился и мотнул головой. Врач перехватил его руку, нащупывая пульс.

— Тсс… — зашипел инженер на стукнувшую графином об стол машинистку и тихо спросил у врача:

— Ну, как?

— Ничего страшного, — ответил врач с профессиональным спокойствием, — обморок, резкое падение пульса.

— А отчего это с ним?

Врач пожал плечами:

— Отчего?.. отчего? Оттого, что… годы… работа… сердце. Что-нибудь, вероятно, взволновало?

Он уставился на инженера упрекающим взглядом, точно говоря: «Знаем мы вас, рады расстроить человека».

Инженер смутился, будто действительно совершил преступление, и отозвался испуганным шепотом:

— Он крупно поговорил по телефону насчет котла… Не кончил разговора и вот…

— Вот оно самое… Ушли бы вы все отсюда, — страдальчески сказал врач.

Машинистка, делопроизводитель, курьерша гуськом, на цыпочках, удалились в канцелярию, прикрыв дверь. Врач вторично дал Михаилу Викентьевичу нюхнуть спирта. Михаил Викентьевич сморщился, чихнул и трудно раскрыл глаза.

Еще отсутствующим взглядом он рассеянно обвел знакомые стены, скользнул по тревожному лицу инженера и остановился на враче.

Медленно возвращающееся сознание, в котором он чувствовал гулкий провал, фиксировало фигуру врача как признак вторжения в обычный уклад жизни чего-то необычайного, из ряда вон выходящего, причины чего он не мог понять.