Явный маньяк! Неврастеник и слюнтяй! Вот такие в панике запирались по каютам и просили прощения у матросов на «Потемкине», «Георгии Победоносце», «Очакове», позоря звание офицера и честь мундира.

Прокурор покосился на свое плечо с широкой полосой новенького погона.

— По-моему, вы чрезмерно и безосновательно волнуетесь, мичман. Суд особой комиссии состоялся, как явствует из вашего рассказа, на законных основаниях, согласно приказу командира, и приговор вынесен в соответствии со статьями закона. В общем, совершенно обыкновенное дело, и я не понимаю…

— Какой это суд, — перебил мичман Казимиров, — человек обречен на смерть большинством одного голоса. Чьего голоса, господин полковник? Жалкого и подлого труса.

— Я бы просил вас, мичман, в моем присутствии избегать таких характеристик ваших сослуживцев.

— Хорошо! Не в этом дело, — ответил Казимиров, — главное, не допустить убийства человека.

Прокурор поднялся. Нет, решительно этот мальчишка не понимает, что говорит.

— Позвольте, мичман, — прокурор возмущенно развел руками, — вы должны выбирать выражения. Исполнение законного приговора суда, вынесенного офицерами флота, на основании закона, вы называете убийством. Что это за терминология? Это хорошо для какого-нибудь красного, для студентишки или жида. И в чем, в конце концов, дело? Приговорили матроса к расстрелу? Поделом! Нужно когда-нибудь покончить с крамолой и разнузданностью в армии и особенно на кораблях. Если мы их не успокоим — они успокоят нас.

— Лучше пусть они, — сказал Казимиров, — они, по крайней мере, не ведают, что творят, а мы культурные люди… Во всяком случае, называем себя культурными и считаемся солью земли. Я предпочитаю, чтобы меня убили, чем убивать людей, которые не могут…

— Это дело вашего личного вкуса, мичман, — перебил прокурор, начиная сердиться, — я предпочитаю жить уже по одному тому, что я должен выполнять свой долг перед родиной. И не считаю возможным разводить трагедию из-за того, что одним матросом станет меньше на свете. Чего вы, наконец, от меня хотите?

— Я прошу приостановить исполнение приговора и просмотреть дело. Вы сами увидите всю страшную бессмыслицу…

— Вы странный человек, — засмеялся прокурор, — не я над законом, а закон надо мной. Я не могу по требованию первого встречного приостанавливать законные приговоры.

— Но если я, участник суда, говорю вам, что приговор беззаконен?

— Этого мало, мичман. Я могу приостановить дело в случае поступления ко мне законного опротестования приговора от имени защитника приговоренного или от него самого.

Мичман Казимиров откинулся на спинку стула и с ужасом смотрел на прокурора.

— Но ведь у Шуляка не было защитника, а сам он, с простреленной головой, с не вполне вернувшимся сознанием, не может подать вам жалобу.

— Что же!.. Очень печально, но сделать ничего нельзя.

Прокурор вытянул за цепочку часы из-за отворота сюртука и поднес их к глазам с явным нетерпением.

Мичман Казимиров встал и скомкал фуражку.

— Простите за беспокойство, господин полковник. Очевидно, в нашей стране закон действительно похож на сказочное дышло, — сказал он тихо и раздельно.

Прокурор в негодовании отступил. Он действительно красный, этот помешанный мальчишка.

— Предлагаю вам думать, что вы говорите, — повышенным тоном оборвал он, — иначе я вас арестую и отправлю к коменданту города. Молокосос! — крикнул прокурор, потеряв хладнокровие.

— Можете не трудиться, господин полковник, я уже все сказал, — с дерзкой иронией обронил мичман Казимиров, поворачиваясь в дверях. — Желаю вам спать спокойно и ждать протеста от мертвеца.

Прокурор бросился вслед Казимирову, но на полдороге остановился и безнадежно махнул рукой. Взяв из ящика сигару, он раскурил ее быстрыми и злыми затяжками, потом вынул опять из стола свой рисунок. Дива улыбалась приятной улыбкой непротивления, уродливый бюст ее свисал на живот. Прокурор свирепо сдвинул брови и разорвал диву пополам. Взял красный карандаш и на блокноте «для памяти» написал красивым косым почерком: «NB. Сообщить начальнику штаба флота о мичмане Казимирове».

Около полуночи мичман Казимиров вышел на корму. Слева мерцала светляками лампочек Одесса, теплая, шумящая, наполненная смехом и музыкой. Справа, темнея и притаясь, лежало широкое и коварное море. За его чернильно-свинцовой пеленой в устье Днепра лежал остров Березань. В семь часов вечера канонерская лодка «Черноморец» вышла туда, к низкому и пустынному массиву острова, увозя матроса второй статьи Шуляка в судовом лазарете и приговор особой комиссии в столе командирской каюты.

Ночь тяжелела духотой, веяло металлическим запахом грозы, надвигающейся из степных разлог Дикого поля.

Мичман Казимиров вглядывался в тихую темень. У него уже болели от напряжения глазные орбиты и перед главами просверкивали мелкие лиловые искорки. Ему казалось, что еще одно крошечное усилие — и в этой мягкой и душной, как мех, ночи откроется голый берег заброшенного острога. И на острове он увидит то, к чему были прикованы все мысли и что так пугало его.

Он весь вытянулся вперед, налегая локтями на планширь.

Внезапно над плоской чертой горизонта мигнуло коротко, зелено и весело. Мигнуло и погасло. Первая зарница наплывающей грозы, освежительная и радующая.

Но мичман Казимиров воспринял ее иначе. Нервный толчок отбросил его от борта, и он схватился руками за виски.

Вспышка зарницы мелькнула в его помраченном сознании, как вспышка ружейного залпа. Сжимая голову, он прислушивался.

И вот из тьмы слабо, чуть слышно, как будто мягко колыхнув неподвижный воздух, грохотнуло далекое отгулье.

Мичман Казимиров слабо и тонко вскрикнул, как раненый заяц, и, к изумлению часового у флага, все время искоса наблюдавшего за офицером, побежал на шканцы, закрывая лицо растопыренными пальцами.

Он выбежал из-под надстройки и остановился, ослепленный ярким светом.

С берега только что пришел катер с офицерами.

Вахтенный дал освещение на шканцы. Пятиламповая звездчатка сияла над площадкой трапа, палубные лампы высветлили линеечки пазов на палубе.

На шкафуте строилась смена вахты. У трапа лейтенант Максимов, вернувшийся с берега, рассказывал вахтенному начальнику Яковлеву, как был неподражаем Камионский в «Тоске». Лейтенант Максимов был оживлен и весел. Кроме Яковлева, его слушали штурман, лейтенант Нарозов и Регекампф.

Мичман Казимиров постоял несколько секунд, мотая головой, как оглушенный ударом. Потом выпрямился, быстро пошел к группе офицеров у трапа. Лицо у него было настолько странным, неузнаваемым, что Регекампф тревожно вскрикнул:

— Витя! Что с тобой?.. Ты болен?

Не отвечая Регекампфу, мичман Казимиров с силой втянул в грудь неподвижный и душный предгрозовой воздух и, закинув голову, с хрипом плюнул в спокойные светлые глаза Максимова.

Все на палубе застыли. Максимов, вытирая левой рукой лицо, правой лез в карман, и лейтенант Нарозов, поняв, перехватил его руку. Он крикнул Казимирову:

— Уходите, мичман!

Казимиров повернулся, сделал два неровных, качающихся шага и упал ничком на палубу. Когда Яковлев и Регекампф подхватили его, он дрожал всем телом и бормотал что-то с закрытыми глазами. И, склонясь к лицу Казимирова, Регекампф расслышал, как Казимиров, задыхаясь, плача, повторяет одно и то же слово:

— Бранденбур… Бранденбур… Бранденбур…

Севастополь, сентябрь 1934 г.

Из коляски переднее колесо мотоцикла казалось неподвижным, а под него стремительно втягивалась дорога. Внутренность колеса заполнял мерцающий розоватый круг. Это спицы, слившиеся на семидесятикилометровой скорости, отражали вечернее розовое небо.

Из-под колеса со скрежетом летела в стороны отшлифованная прибоями мелкая галька, крывшая шоссе.

Испуганный разлет камешков — они точно кидались прочь, чтобы не быть раздавленными бегом машины, — их скрежет и вишневое, пьяное влагой, небо на западе напомнили Мочалову кубанское детство, степь, дымящуюся после ливня, полегшие ковыли. Идешь по ним, и тяжелые ртутные капли обжигают босые ступни, а из-под ног во все стороны разлетаются кузнечики.