— Вы, наверно, очень любите своего отца.

— Почему вы думаете? — удивился Вика.

— Я заметила, как во время игры вы часто смотрели туда, где сидел ваш отец, и у вас даже лицо светлело в эти секунды.

— Да. У нас прекрасные отношения с отцом. Для меня и брата он больше друг, чем отец. У нас всегда есть общий язык. И мы очень уважаем отца. Он старый большевик, много пережил, был на каторге. У нас с ним нет никаких разногласий.

— Это хорошо. Я знаю несколько семей, где отцы большевики, а дети просто шалопаи. Это, должно быть, очень тяжело. По-моему, на детях партийцев огромная ответственность перед старшим поколением. Они должны жить и работать так, чтобы сделать больше, чем сделали отцы. Чтобы отцы, уходя, знали, что отдавали жизнь недаром. А то у меня есть знакомая семья — отец тоже старый партиец, сейчас очень ответственный работник и сгорает на работе, а сын ушел из комсомола и фокстротирует на танцульках. И между родными людьми вырастает пропасть.

— Конечно, — сказал Вика, — но я думаю, что таких меньшинство… А вы комсомолка?

— Нет, — спокойно ответила девушка, и, хотя Вике хотелось спросить — почему, он удержался, чувствуя, что допрашивать об этом сейчас, может быть, неудобно. И, отвечая на слова девушки, заговорил:

— Дело даже не в том, что у хороших революционеров бывают негодные дети. Дело в том, что разрыв между отцами и детьми никогда еще не принимал таких острых форм, как в наши дни. Потому что, за редкими исключениями, между старшими и младшими встала социальная катастрофа, которая одних бросила на старый берег, других на новый. Новое поколение живет на совершенно иных устоях, чем старое. Моста нет, и между ними лежит непроходимый провал.

Девушка неожиданно прижалась к плечу Вики и залилась смехом.

— Простите, пожалуйста, — едва выговорила она, захлебываясь, — вы не говорили ничего смешного, и я внимательно вас слушала, но ваша последняя фраза… ха-ха-ха… фу, как это глупо… ваша фраза напомнила мне случай на собрании в техникуме… Докладчик, наш студент, говорил, что между эпохой капитализма и эпохой социализма лежит переходный период… И вот… ха-ха… в прениях встает — один такой у нас есть — «ортодоксальный» парнишка и говорит: «Докладчик оппортунистически ставит вопрос, он смазывает значительность переходного периода… Как он сказал о переходном периоде: „лежит“. Разве можно, товарищи, применять такой статический термин к бурному времени нашего строительства?»

Вика тоже расхохотался.

— Классный номер. Много у вас в техникуме таких «правоверных»?

— Хватает. Я вам много могу рассказать курьезов.

Они вышли из аллеи в ярко освещенную улицу. На углу, у будки с минеральными водами, мальчуган продавал розы. Вике захотелось доставить удовольствие этой милой девушке, с которой он чувствовал себя так хорошо, и он взял у мальчугана всю охапку роз.

— Это вам за сегодняшние добрые пожелания и за сочувствие.

Не жеманясь, с коротким «спасибо», она взяла букет и окунула во влажную свежесть цветов лицо, потом протянула букет Вике.

— Как пахнут!

Вика вдохнул всей грудью дразнящий пряный запах роз и еще какой-то неощутимо тонкий аромат девического дыхания. Кровь ударила ему в виски, и он поспешно вернул букет.

— Ну, вот мы и пришли, — сказала девушка, останавливаясь у ворот. — Если захотите, приходите к нам. Я с удовольствием увижу вас у себя, и мама будет рада.

Она протянула маленькую узкую руку, и тут Вика совершил преступление. Он нагнулся и поцеловал холодную от весенней свежести кисть. И когда сообразил, что сделал, — стремительно повернулся и, не оглядываясь, ушел.

Дома он застал только отца. Михаил Викентьевич сидел в столовой и читал газету. Увидев входящего Вику, с ворчливой шуткой сказал:

— Куда же ты девался, щенок? Мы с Леонидом битых полчаса ждали тебя у трамвая, а потом рукой махнули.

— Задержался по делу, — сурово ответил Вика, повертываясь спиной, чтобы отец не видел его горящих щек.

Михаил Викентьевич снова погрузился в газету. Вика налил себе чаю, по не пил, а только машинально вертел ложкой в стакане. Мысли его были далеки от чая, столовой, дома. Наконец он встряхнул головой и искоса взглянул на отца. Михаил Викентьевич был увлечен чтением. Тогда Вика осторожно потянул за угол газеты.

— Чего тебе? — спросил Михаил Викентьевич.

— Папа, — сказал Вика отчаянно, — я заболел.

Михаил Викентьевич положил газету и сдвинул очки на лоб.

— Что такое? — спросил он тревожно, — чем заболел?

— Я заболел, папа… Поглупением… Я, кажется, втрескался.

Михаил Викентьевич улыбнулся хитро и понимающе.

— Вот какие дела? В кого же?

Вика молчал. Тогда Михаил Викентьевич с той же хитрой улыбочкой спросил:

— Эта… беленькая с треугольничками?

Вика, зардевшись, кивнул.

— Ну, что же… Одобряю… Девушка приятная. Она и мне очень понравилась.

Вика встал и, подойдя к отцу, обнял его сзади.

— Папка, — шепнул он, — я сейчас провожал ее домой и знаешь… — он запнулся, — когда я прощался с ней, я ей руку поцеловал. Как ты думаешь, это очень плохо… для комсомольца?

Михаил Викентьевич притянул Вику к себе и потрепал по щеке:

— Щенок… глупый щенок! Плохо лизать руки бабам походя, от нечего делать, бабам, с которыми у тебя нет ничего общего. А поцеловать руку женщине, которую чувствуешь близкой и родной, — можно. Целуй. На то и молодость. Только береги девушку, если полюбишь. Ты ведь хороший и честный… Будь счастлив, мальчик.

Вика боднул отца головой, звонко чмокнул его в щеку и вихрем унесся к себе.

<1932>

Первым и единственным камнем преткновения в красноармейской службе для Скворцова был горизонт.

Было это в те дни, когда новенькая фуражка ядовито зеленела пушистым ворсом верха, как поемный луг после спада разливных вод, шинель не облежалась еще на круглых плечах и торчала острыми углами затверделого сукна, а казарма казалась оглушительным складом нерассортированного шума.

Словом, в те дни, когда Скворцов только-только начал привыкать к мысли, что он уже не житель села Ракитина, а боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии и что это новое положение в корне меняет его жизнь.

Решительное столкновение Скворцова с горизонтом произошло на первом занятии по топографии. Исход борьбы оказался неопределенным. Скворцов считал себя победителем, но, если бы горизонт мог иметь свое мнение, он, вероятно, также не признал бы своего поражения.

— Горизонтом называется воображаемая линия, на которой для взгляда наблюдателя, смотрящего вдаль, земля сходится с небом, — сказал преподаватель, плавно поведя перед собой рукой на уровне груди.

Преподаватель был взводным командиром из сверхсрочных одногодичников. Он был очень юн, румян, как девушка, но старался быть очень положительным и официальным.

— Понятно, товарищи? — спросил он, оглядывая взвод.

Товарищи молчали, но по особенному, учащенному сопению, шуршанию свежих гимнастерок на крепких спинах и напряженным, блестящим взглядам преподаватель сделал для себя неутешительный вывод, что объяснение его требует дополнительного толкования.

Горизонт еще не овладел молодыми, неискушенными умами. Он скользил по их поверхности, не проникая в глубину мозговых клеточек. Нужно было сделать понятие горизонта реальным, материализовать его, довести до степени такого же удобно-понятного предмета, как обеденная каша с салом, ибо для пограничника горизонт — вещь серьезная.

— Хорошо, товарищи, — впрягся снова преподаватель в горизонтальную проблему, — попробуем объяснить отвлеченное понятие наглядным примером. Большинство из вас жило в деревне и чаще видело горизонт, чем горожане, от которых он скрыт архитектурными деталями (преподаватель любил иногда остро научные термины, как южные народы — красный перец). Вы каждый день видели горизонт, но не обращали на него внимания как на естественное явление. Так вот — представьте себе, что вы вышли на полевую работу. Перед вашими глазами открытое пространство, где нет ни леса, ни гор, а только ровная, как поле, нива. И вы видите, что на некотором расстоянии от вас нива кончается, соприкасаясь с небом. Воображаемая линия соприкосновения неба с нивой и называется в науке горизонтом. Теперь понятно, товарищи?