Писатель выступает против постмодернизма, который считает симптомом мирового исторического кризиса, новым революционным авангардизмом, способным вызвать очередную разрушительную революцию. Он утверждает, что «за этим неутомимым культом вечной новизны — пусть не доброе, пусть не чистое, но лишь бы новое, новое, новое! — скрывается упорный, давно идущий подрыв, высмеивание и опрокид всех нравственных заповедей»[1681]. Солженицынское сравнение художественного авангарда с политической революцией, а стилистической игры — с отсутствием гражданской ответственности соотносится не только с традиционной ролью русского писателя как пророка, но и с резкой поляризацией эмигрантской критики на два противоборствующих направления.

Говоря о месте Бродского в истории эмигрантской литературной критики, отметим, что он, подобно Набокову, принял язык своей новой родины и написал многие критические работы по-английски и — возможно, в первую очередь — для англоязычного читателя. Если Солженицын говорил с Западом с позиции восточного пророка, предрекающего Судный день, то Бродский, поэтика которого глубоко личностна и многослойна, никогда не скрывал своего родства с мировой поэтической традицией и, в частности, с англо-американскими поэтами; он обыкновенно стоял над политическими склоками в эмигрантской среде и, как явствует из назначения его в 1991 году Поэтом-лауреатом США, полагал себя фигурой американской литературы.

В Нобелевской лекции 1987 года Бродский затрагивал темы, которые впоследствии будут развиваться в его эссе, собранных в книгах «Меньше единицы» (1986) и «О скорби и разуме» (1995). Бродский утверждал, что поэт размышляет и пишет о литературе совсем не так, как теоретик: «Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления»[1682]. Он также полагал, что «язык и, думается, литература — вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации», и что «поэт [является] средством языка к продолжению своего существования»[1683]. Но если язык — это способ существования поэта (и наоборот), то это уравнение этического и эстетического требует, чтобы поэт обращался к области личного, интимного, индивидуального:

Опыт ссылки, изгнания прочитывается в различных эссе Бродского — в особенности он проявляется в его интересе к пространству и времени, схожем с набоковским. В эссе «Путешествие в Стамбул» поэт размышляет о своей поездке в Турцию. Эссе написано в Греции, где — после отъезда «из Византии» — Бродский выстраивает парадигму, в которой сложно и по-разному пересекаются его физическое и поэтическое изгнания. Он высказывает мысль о том, что император Константин, приехавший на Восток, чтобы основать «Второй Рим», подал пример «линейного принципа», который неявно, скрыто приводит тиранов к «бреду и ужасу Востока», а впоследствии сдвигается на север, к Третьему Риму — Московии. Восточный орнамент (в своей зависимости от длины строки) — пространственный, тогда как орнамент Запада — временной. Бродский утверждает: «пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время», потому что «ощущение времени есть глубоко индивидуалистический опыт»[1685]. Константин покорил Восток, но был, в свою очередь, покорен им, а Бродский уехал на Запад — из пространства во время. Возможно, он обрел поэтическую гармонию в трансформации (с помощью остранения) пространства в место, в «воображаемый город», подобный Александрии его любимого Кавафиса[1686]. В эссе о родном Петербурге-Петрограде-Ленинграде «Путеводитель по переименованному городу» Бродский называет преображенный город метафорой поэтической эмиграции на пересечении пространства и времени:

Таким образом, эмиграция оказывается естественной средой поэта. Но, несмотря на космополитический подбор поэтов, о которых Бродский писал, — от Мандельштама, Ахматовой и Цветаевой до Кавафиса и Одена — он полагал, что место поэта в мировой культуре и, следственно, его привилегированная и почтенная позиция — это место посредника между Востоком и Западом.

Лучше всего литературную критику третьей волны эмиграции характеризуют ее периодические издания. Они появлялись в центрах эмиграции (израильский литературный журнал «Время и мы»; старые издания: газета «Русская мысль» в Париже, журналы «Грани» и «Посев» — в Германии), приспосабливались к новой ситуации, возникшей с притоком новой волны писателей. Их место жительства значения не имело — чаще всего они публиковались в разных странах. Однако, вероятно, самой поразительной чертой литературной критики в глазах читателей-эмигрантов стала обостренная полярность, непрестанная и зачастую довольно резкая полемика между представителями диаметрально противоположных эстетических и политических позиций. В этом смысле средоточием интеллектуальных сил третьей волны была Западная Европа, где издавались журналы «Континент» и «Синтаксис».

«Континент» и по сей день остается известным «толстым» журналом (хотя по формату он меньше обычного «толстого»). Он был основан в 1974 году Владимиром Максимовым, который занял пост главного редактора. Амбициозное экуменическое предприятие привлекло к сотрудничеству крупнейших западных писателей и интеллектуалов, а также таких выдающихся эмигрантов, как Андрей Синявский, Виктор Некрасов и Александр Галич. Единственным членом редколлегии, остававшимся в СССР, был Андрей Сахаров. Хотя Солженицын и не значился в составе редколлегии, его произведения выходили в первых номерах журнала, тем самым закрепляя «Континент» в «лагере Солженицына»[1688]. Первый же номер журнала (в числе других авторов для него предоставили свои тексты Солженицын, Ионеско, Сахаров, Бродский, Милован Джилас, Синявский и историк искусства Игорь Голомшток) ставил целью показать, что эмиграция представляет собой единый фронт борьбы с советской системой. В нем были названы четыре принципа, которыми редакция полагала руководствоваться: 1. Безусловный религиозный идеализм; 2. Безусловный антитоталитаризм; 3. Безусловный демократизм; 4. Безусловная беспартийность[1689].