— Ты погоди, Хома. Наладится еще все.

— Не наладится, — уверенно сказал Хомяк. — Без Серого мы не бригада. А так — шпаница.

Шульга произнес задумчиво:

— А я, наверное, к колдуну вернусь. Упаду в ноги. Попрошу, чтобы повторил. Чтобы сам сходил, в конце концов, если по второму разу мне — никак, — он посмотрел на Хомяка. — Айда со мной. А?

— Нет, Шульга. Без меня. Шульга встал с лавки.

— Тогда пока, Хомяк.

— Тогда пока, Шульга.

Хомяк заскочил в дом, наскоро переоделся, взял спортивную сумку с надписью «Мукачево», бросил полный тоски взгляд на майку с олимпийскими кольцами, в которой, как он верил, мог ходить когда-то Путин, коротко кивнул приятелю, на которого эта майка была одета, и шагнул за калитку. Шульга проводил его взглядом.

— Стой! — крикнул он.

Подошел к Хомяку и порывисто приобнял его, похлопав по спине. Хомяк, опешивший от такого неожиданного проявления не существовавшей никогда между ними дружбы, похлопал одной рукой по плечу Шульги и поправил сумку, неожиданно тяжело, с металлическим звяком, ударившую того под ребра.

— Что у тебя там? — спросил Шульга удивленно.

— Да. Хлама всякого набрал. Ношу с собой, — отмахнулся Хомяк.

— Бывай, братан, — сердечно произнес Шульга. — Надеюсь, увидимся!

— Мы еще наворуем рыжья мешок и сверху кучку! — впервые за все время искренне улыбнулся Хомяк. Он надеялся, что Шульга в душевном порыве снимет майку Путина и подарит ему. Но Шульга не снял и не подарил.

— Вот, зырь. Сюда зырь, на клешню! Видишь перстак, на безымяхе? Мне его в оршанском ИТК набили. Прямоугоха, залитая сплошняком. Догоняешь, что значит? Нет? Ходок не было? Говорю, не сидел ни разу? Ни разу не сидел? Во-во — видно. Нормальный вроде баклан, а майка в штаны заправлена. Ты хоть знаешь, кто майку в штаны заправляет? А? Не знаешь? Колхозники! Ты б еще мобилу на шнурке на шею повесил. Фраерок, блядь! Это потому, что не сидел ни разу. У нас в нашем эсэсэсэре для мужиков две школы жизни. Там, на Западе, — колледжи-хуйоледжи, обсерватории и Монсеррат Кабалье. А у нас с тобой школы жизни две: зона и армия. Если бобер не сидел, ему в армии обычно мозг вставляют. А если бобер и не сидел, и в армию не попал, то вообще пиздец. Мы ж не на Западе! Это там — альтернативная служба, гражданское общество. А у нас если ты и нары не парил, и автомат не таскал, значит ты кто? Не мужик! Понимаешь? Не мужик! Так вот. Перстак. Про перстак я говорю. Ты не бойся, чего трясешься? Я ж за жизнь с тобой поговорить сел. Я б если хотел, я бы уже ебнул. Фиолетовая площадка на перстне означает, что я отбыл наказание от звонка до звонка. Понимаешь, что это значит? Нет? УДО не было. Рубишь, что такое УДО? УДО или «выхлоп» — это когда ведешь себя, как пионэр, зону подметаешь, мусорам улыбаешься. Тебя по УДО, условно-досрочке выпускают. Не, ну ты вообще как с луны упал. Феню не ботишь, мастей не читаешь. Тебя как вообще зовут?

— Маторышын.

— Что за имя?

— Ну, миня так усе знаюць.

— Откуда сам?

— С Барбарова. Трыццаць киламетрау ад Глуска. На Казаэсе работаю.

— Так зовут тебя как?

— Миша. Миша Маторышын.

— А чего говоришь, как колхозник? Что, сложно нормально говорить?

— У нас усе так гаварат.

— А в Глуске что за пасьянс у тебя?

— Падрад прыехау у испалком падписаць. Падписали ужэ. Можна дамой ехаць.

Беседа происходила в тени акаций, у неработающего фонтана, выявлявшего красоту глусского края изобразительными средствами позднего советского сюрреализма. Бассейн фонтана, выложенный бирюзовой плиткой, обильно порос травой. Когда-то здесь были брызги и шум струй, теперь фонтан напоминал скорей охладительный резервуар заброшенного атомного объекта: металлические трубки, символизировавшие деревья глусского края, заржавели и торчали, как сгнивший зуб из пораженной цингой десны. Аист, символизировавший красоту животного мира глусского края, потерял в лихие девяностые сделанную из латуни голову. Девушка, символизировавшая красоту людей глусского края, была сделана из менее ценного армированного бетона и потому сохранила свои плоские груди и каравай, который держала в руках. Но вандалы не пощадили черт ее лица, которые были безвозвратно утеряны.

— Дальше зыряй. На запяхи! Видишь браслеты? Их бьют тем, кто больше пяти лет нары парил. А вот тут четыре точки с точкой посередине. Между большим и указательным пальцем на ладони.

— У нас такия многа у каво. Мужыки сами сабе накалываюць: красива.

— Таких бобров, которые на зоне щи не ели и себе пятихатную накалывают, нормальные мужики обычно заставляют кожу ножом срезать. Потому что это ж не шутки! Это ж не «тату»! Это масти! А масти, Миша, это как у ментов погоны. Ну прикинь, если майор себя генералом снарядит. Ну пиздец ему сразу, согласен? По понятиям пиздец! Так и у нас. В нашем, Миша, мире. За шутки с мастями могут отвафлить. Точки эти значат, что человек парил в одиночной камере.

Румяный и загорелый Миша, с которым велась эта неторопливая беседа, очевидно страдал. Опыт подсказывал ему, что краткое введение в семиотику наколок закончится в лучшем случае отъемом какой-то части денег, в худшем случае — отдачей всех денег на добровольных началах. Поэтому он растирал пот под клетчатой рубахой, чесал себе макушку и искал способа убежать. Его собеседник, бледный, как плесень на тюремных стенах, покрытый дрянной редкой щетиной, оставлял впечатление ядовитого грибка, выросшего в сыром, прохладном месте. Он был одет в пиджак, который был ему очевидно велик, но зато делал плечи широкими. Под пиджаком была белая майка, которая легкой промышленностью выпускается с мыслью о бегунах, атлетах и других спортсменах, но в торговой сети востребована в первую очередь алкоголиками и деклассированными элементами. Майка выгодно обнажала миру часть наколок, покрывавших грудь, руки и шею говорящего с той же плотностью (и корявостью!), с какой стены иных сохранившихся первобытных пещер украшены древними наскальными рисунками.

— Считай купола на церкви! — приказал собеседник Мише, оттянув майку вниз и обнажив с размахом, на всю грудь, изображенный храм.

— Раз, два, тры, чатыры, пяць, — послушно посчитал Михаил.

— Пять куполов что значит? Пять куполов? Что? И тут мимо? Ну вы там даете в своем Барборово! Ни одного нормального мужика? Который мог бы масти читать? Пять куполов значат: пять ходок по пять лет. Пятью пять сколько?

— Дваццать пяць.

— Четвертной, Миша. Четвертной я на зоне отходил. А мне всего пятьдесят. Полжизни вертухали, бля. Паси, видишь, кот в сапогах на ноге изображен? Ну, да, ну, может, и не вполне на кота похож. Может, действительно, кролик. Но только усы есть? Есть! Шляпа есть? Есть. Значит, кот. Так ты думаешь, я от котиков млею, как целка розовая? Кот — шифруха! Братва — братве. Кот — «коренной обитатель тюрьмы». А вот здесь жук. Видишь, вверх ползет по руке? Жук это тоже шифруха: «желаю удачных краж». Деньги у тебя есть, Миша?

— Неа! Няма дзенег! Мне ишчо у Барбарова ехаць!

— А если найду? — собеседник наклонился к Мише и заглянул ему в глаза. Миша вдруг понял, что на следующие вопросы мужчины лучше отвечать правду.

— Ты хоть знаешь, Миша, кто я такой? А? Думаешь, к тебе тут алконавт парковый на лавке доебался? Я, Миша, смотрящий. Смотрящий по Глуску. Я тебе сейчас предъявлю, как меня зовут, и ты сразу обосрешься от того, с кем на лавке сидел. Приедешь в свое Барборово и будешь рассказывать про наше знакомство. И все будут не верить тебе. Так вот, Миша, я — Пятница. Слышал про такого? Как не слышал? Вы, блядь, там вообще охуели в Барборово? Может, синих собрать и к вам наяриться как-нибудь? На политинформацию, блядь? Я — Пятница. Я — смотрящий по Глуску. Меня тут любой мент, любой таксер знает. Не, ну ты охуел, Миша! Пятницу не знать! Видишь, Миша, магазин?

Пятница указал на стоящий недалеко дом с надписью «гипермаркет Каприз». Несмотря на кокетливое название, продавали в гипермаркете «Каприз» в основном чернила, водку, а также запечатанные в пластик готовые салаты, которыми пиво и водку можно было закусывать.