Эта история имела все шансы закончиться вот здесь: герой потерял своих друзей, расстался с возлюбленной и ждет автобуса, который увезет его в неизвестность. Закончить ее можно было бы еще раньше — там, где Шульга безуспешно пытался найти арию Чечилии Бартолли из утраченной оперы Антонио Вивальди — мелодию, которая заставила его плакать тем вечером, когда он встретился с Настеной. В этом случае роман можно было бы понять как текст о любви. Однако этот текст — не о любви. Он — о жизни.

А потому проследим за Шульгой еще десять минут, увидим, как на стоянку автобусов медленно вползают милицейские «Жигули», за рулем которых сидит пусть слабо и приблизительно, но уже знакомый нам сержант Андруша. Андруша сделал широкий круг по автобусной площадке и остановился рядом с Шульгой. Сложно сказать, что именно привлекло милиционера в сидящем. Быть может, свежая ссадина на носу, показывавшая, что ждущий автобуса был человеком драчливым и неспокойным. Быть может, городская одежда, выявлявшая в Шульге не местного. Быть может — общая скорбная поза, склоненная голова и ссутуленные плечи, обозначавшие в нем жертву обстоятельств, человека, не способного за себя постоять в данный конкретный момент жизни. Андруша некоторое время понаблюдал за Шульгой через окна «Жигулей» затем вышел, снял с пояса дубинку и медленно направился к пассажиру. Он остановился перед Шульгой, многообещающе похлопывая дубинкой по ладони. Не исключено, он думал, не ударить ли Шульгу сразу, для начала беседы. Возможно, разглядывая парня, он придумывал свою первую фразу, емкую, вескую и, одновременно с тем, нагруженную смысловой парадигмой предстоящего разговора.

— Хули тут сидим, — наконец, сказал Андруша, крутя торсом по сторонам. Он как бы не спрашивал, он обозначал проблему.

— Автобуса жду, — неспокойно объяснил Шульга. — Вот билетик.

— Хули сидим тут, — произнес милиционер громче.

— А где мне сидеть? — не понял Шульга. — Там внутри душно.

— Документы, — перешел Андруша к делу.

Шульга протянул ему паспорт, предупредительно развернув на странице с фотографией. Сержант внимательно пролистал документ, убедился в том, что прописка у гостя не глусская, и сложил его в нагрудный карман своего кителя.

— Эээ, — попробовал выразить недоумение Шульга.

— В машину, — было приказано ему.

— Почему? — удивился пассажир. — У меня билет на Минск. Я автобус пропущу!

— В машину! — крикнул милиционер и с размаху ударил по лавочке дубинкой. Звук получился очень громким, хлестким, как будто щелкнула плеть у пастуха. Шульга инстинктивно вскочил, но в машину идти не хотел.

— На каком основании? — спросил он тихо. — Что я такого сделал? Я сидел, никого не трогал.

Андруша белобрысо улыбнулся и ткнул Шульгу ручкой дубинки в живот. Удар с виду был не сильным, но Шульгу переломило пополам.

— Неповиновение! — сказал сержант, добавив дубинкой по спине — от души, с оттягом. — Сотрудникам! Внутренних органов! При исполнении ими! — следующий удар был под колени, и Шульга рухнул на землю плашмя, лицом на асфальт, ударившись зубами о твердое и выплюнув кровь изо рта. — Профессиональных! Обязанностей! Милиционер взял Шульгу за шиворот, приподнял над землей, поставив на колени. Ткнул коленом в левую почку, выломал руку, которой задерживаемый пытался опереться на землю, отвел ее за спину и застегнул наручники на запястьях. Поднял за скованные руки и повел в машину. В его поступи и движениях была отточенная красота, целеустремленная решимость, как будто он действительно знал, за что задерживает Шульгу, как будто им, Андрушей, руководил фатум, выбиравший его руками, его волей — кого оставлять млеть под солнцем и щуриться от несущего пыль ветра, а кого — нет.

— Я ни в чем не виноват! — громко закричал Шульга разбитым ртом, пытаясь заставить небо, землю, вокзал, облака, стрижей, прохожих, клены — прийти ему на помощь. Но вселенная была равнодушна. Во вселенной наблюдались все признаки баланса, равновесия и гармонии.

— В участке разберемся, — заверил Андруша и, придав телу задержанного необходимое ускорение, забросил его на заднее сиденье «Жигулей».

Ласточки метались совсем близко от земли, а это означало, что к вечеру, наверное, пойдет дождь.