— Хай Гитлер, — бодро откликнулся Серый. Мужчина настроения Серого не понял и продолжил:

— Я ничего не понимаем. Я ехал сто километров и нигде увидел никакой заправки, где можно платить карточкой. Банковская карточка, Виза Голд? Вы знайте, что такое? Было непонятно, жалуется ли он на жизнь или имеет деловое предложение.

— Ты чего с людьми через дверь разговариваешь? — тоном мастера в профтехучилище спросил Серый, медленно обходя машину. — Тебе выйти западло?

— Серый, Серый, не бычи, не надо иностранцев бить, тут мигом милиция будет. И Интерпол. И МИД с гэбней. Не надо, Серый.

— А кто сказал бить? Я поговорить хочу, — весело, с хрипотцой, сказал Серый, приоткрывая дверцу машины иностранца.

Серый держал себя в руках:

— Выйди, стань, как человек.

Француз понял, что попал в социальную ситуацию, которая выходит за рамки его привычного опыта в Восточной Европе, и предпочел послушаться.

— Я этнограф, — сказал он на всякий случай выходя.

— Знаем, какой ты, блядь, этнограф, — Серый ласково взялся за дверцу машины, не давая ее закрыть. — Чего тут шпионишь? Хули тебе тут надо?

Слово «блядь» француз понял, как понял он и слово «шпион». Темп его речи изменился, стал быстрым и сбивчивым. Внезапно он стал похож на рядового просителя в поликлинике или исполкоме.

— Друзья, — сказал он быстро, почти не исковеркав это слово. — Друзья, я есть в беду. Беда превратился я. Я этнограф. Собираю материал эмпирик для диссертации докторовской. Материал, друзья. Разговариваю в деревне, много-много деревни, с вашими бабушками. Я не есть шпион, этнограф не шпион есть.

Серый слушал внимательно, как красный командир на допросе взятого в плен языка. Иностранец его раздражал, причем раздражал не из-за ухоженной внешности, не из-за лощеной машины, но — из-за того, что был иностранцем.

— Я ехал в дороге через Гудагай, Гудагай, Ошмена, Волковыск, Минск, был в Минске. Вы были в Минске, да?

— Блядь, спрашивает, были ли мы в Минске, — обратился к приятелям Серый таким тоном, будто с ним заговорила обезьяна. — Да ты знаешь, откуда мы вообще сюда? Кто мы, знаешь? Ты чего, думаешь, мы, блядь, тут на мосту живем?

Иностранец предупредительно замахал рукой, показывая, что у него нет никаких предрассудков и предубеждений, что он вовсе не думал ничего такого и вообще — дайте же ему закончить!

— Я ехал, ехал, ехал, долго, после Минск, после Осиповичи — не мог нигде заправляться. В Осиповичах одна заправка, я у них просить: «Виза Голд»? А они говорить: «Нам виза не нужна, мы местные». Говорить: «Тебе виза нужна, ты иностранец. Белорусская виза. Но мы не дадим, у нас нет». Это дико, я не могу залиться! В Литве могу залиться, тут не могу! Я почти сухой, мне нужно немного газолина, чуть-чуть, у вас девяносто второй в вашей вуатюре?

— Дядя, едьте отсюда, пожалуйста, — решил вступить в беседу Шульга, хорошо знавший Серого. — Пожалуйста. Быстро.

— Быть может, вы мне можете лить немного вашего бензина? Я заплачу. Лить, знаете? — иностранец, как мог, показал руками шланг и изобразил сосущее движение, которое, как ему показалось, символизировало создание условий для появления нужного давления для начала движения топлива из одного бака в другой. Но Серый сосущее движение понял по-другому.

— Ты кому, блядь, сосать предлагаешь? Пацаны, вы видели, он говорит «соси»? Мне говорит «соси». У него. Он не охуел?

— Серый, успокойся. Чувак без бензина почти. Просит бензина слить ему. Вот и все, — просил Шульга.

Но Серого было не унять. По его представлениям за предложение отсосать он должен был убить иностранца на месте, убивать же в планы Серого не входило, поэтому он решил избрать другую, менее опасную для иностранца, тему для разговора. Речь идет об общей истории.

— Что, немец, стрелял в моего деда во Вторую мировую? — выдохнул он почти ласково.

— Но я не служил в вермахте, — удивился француз.

— Ну-ну. Все вы не служили.

— Я этнограф.

— Все вы, блядь, кто этнограф, кто радист, блядь, кто повар. Непонятно только, кто тут деревни жег, когда все, блядь, этнографы и повары.

— Серый, Серый, — снова вступил Шульга, — ты ебнулся! Ему ведь сорок лет! Какая, на хуй, мировая? Его еще не было тогда!

— Я из Франции! Я не германец, — наконец, понял суть претензий к себе француз.

— Да один хуй! Что Франция, что немцы!

— Они не воевали против нас, французы, Серый, ты че? — попытался образумить приятеля Шульга.

— Ага, расскажи. Я, типа, блядь, тупой. Я, типа, блядь, не знаю. Они заодно были. У них этот. Как его. Муссолини был! Что, ссука, любишь своего Муссолини?

Француз молчал, Серому казалось, что молчал пристыженно, на самом же деле молчание иностранца было растерянным. Он не знал, что сказать, и ни разу в жизни не бывал в настолько тупиковой ситуации.

— Нельзя фашистом быть, понял, ссука! — почти просил того Серый. — Мы тебе бензина отольем, а ты пойдешь и деревню сожжешь! В Хатыни был, блядь? Ну, был?

Иностранец помотал головой.

— Ты едь давай в Хатынь. На хуй сворачивай своих бабуль и едь в Хатынь. Помяни! Извинись! Посмотри, что вы там натворили со своим Муссолини. И извинись! Целую деревню дотла спалили. Один дед остался в живых. И у того внука убили. И он там стоит, памятником, а на руках пацан мертвый. Иди, блядь, извинись, сука! Я там плакал, когда в пионерах был! — признание Серого прозвучало слишком сентиментально и, чтобы вернуть себе ореол мужественности, он изо всех сил шарахнул по металлу машины кулаком.

Иностранец заметно вздрогнул.

— Едь давай. В Хатынь!

Француз понял, что ему представилась возможность остаться в живых, и торопливо сел за руль.

— Смотри, блядь! В Хатынь. Если узнаю, что в Хатыни не был — найду и урою! — кричал ему в лицо Серый. Серый был страшен. — Потому, что нельзя фашистом быть, как ты! Нельзя женщин и детей стрелять, как ты, понял?

— Ну все, Серый, уймись, — успокаивал его Шульга. — Пусть себе едет в Хатынь. Отпусти. Война закончилась.

— Но, блядь, мы должны о ней помнить, ясно? Иначе будет другая война!

Шульга согласился: никто не забыт, ничто не забыто. Француз торопливо завелся, развернулся и уехал в том направлении, где, по его мнению, располагалась эта загадочная Хатынь. Больше о нем в Глусском районе никто ничего не слышал.

К дому Кабана подъехали почти сразу после полудня. Помимо Выхухолева, были еще сержант Андруша и два лба из РОВД, взятых на тот случай, если Кабан решит оказывать сопротивление: пусть лучше оказывает на них, они молодые, им полезно. Выхухолев предупредительно открыл перед ними калитку, запустив во двор. Одного поставил у окна и объяснил, что делать, если субъект решит сигануть через форточку. Второму наказал идти вперед, в дом: Андруша помог завязать на дурне броник.

— Каго биром? — спросил тот, и вопрос скорей касался меры жестокости, которую можно было проявлять.

— Главного подозреваемого, — лаконично разъяснил Выхухолев. — Можешь не церемониться, если что, сначала бей, потом спрашивай, что к чему.

— Гы-гы, — белозубо улыбнулся румяный страж порядка.

Хата выглядывала из бурьяна, как лошадиная кость из помойки. У входа росли огромные, в рост человека, борщевики, во дворе уже несколько лет не подкашивали былье, зато Выхухолев с удовлетворением отметил наличие тропки, проложенной в сторону туалета: подозреваемый ходит во двор, значит, не будет наложено внутри, в сенях или прямо посреди жилых комнат, как случалось порой у иных особенно тяжелых сельских алкоголиков. Утро выдалось напряженным и развивать его депрессивность отскребанием человеческого кала от служебных берцев не входило в планы Выхухолева. Забор местами повалился, выпустив бурьян Кабана на соседний участок. Рядом с домом стояла старая липа, силуэт которой искренне предлагал на ней повеситься.

— А ён там? — снова спросил лоб, которому предстояло войти в хату первым.