— Ну. Если б так просто! Бывает, что кузнечик рождает кузнечика, а он — не кузнечик, а человек. Книжка была такая. У Франца Кафки. Или не про кузнечика, а про жужелицу, не помню. Но самое плохое — когда мама рождает человека, он живет как человек, на работу ходит как человек, а сам — кузнечик. Вот это самое худшее. Для окружающих кузнечика людей.

— А почему вас двое, Степан? — понизив голос до интимных интонаций, спросил Шульга.

— В глазах двоится? — хмыкнул колдун.

— Нет. Я про того, который в деревне. Настенин папа? — Шульга вдруг обнаружил, что не может проглотить сухое месиво, которое глотка протолкнула в пищевод, да там, между желудком и ртом, оно и застряло, выжимая из глаз слезы и заставляя кадык лихорадочно ходить вверх-вниз. Он покраснел, схватился за котелок.

— Думаю, клиент готов. Поскольку уже не лезет! — колдун хлопнул Шульгу по спине, и разжеванная масса быстро ушла из горла в живот. Тот понял, что на некоторые вопросы колдун ему не ответит никогда.

Топая к дереву, Шульга еще раз вслушался в свои ощущения, тщась определять хотя бы малое прикосновение «ключа»: искажение сознания, бьющую через край веселость, чрезмерную яркость оттенков, головокружение, появление внутри какого-то восхищенного и изобретательного другого, радостный лепет которого искажает не только реальность, но и того «тебя», кто эту реальность воспринимает. Но внутри было пусто, тихо и скучно, как в офисе, из которого вынесли всю мебель, подготовив к сдаче новому арендатору.

Подойдя к дубу, Шульга еще раз восхитился безмерной шириной его ствола: казалось, внутри мог спрятаться целый дом. Он погладил кору рукой — теплая, изрезанная морщинами, как кожа мудреца. Шульга присел, намереваясь подпрыгнуть и уцепиться за края дупла, но колдун прервал прыжок:

— Не прыгай. Не надо. Я подсажу.

Он подхватил Шульгу под мышки и медленно поднял наверх, так что Шульга почувствовал себя кошкой, которую хозяин подсаживает на подоконник. Оказавшись наверху, он ощупал вход: дупло было широким и как будто бездонным. Он спустил ноги в его колодец, уперся носками в стенки и начал медленно опускаться, находя внутри уступы и порожки на ощупь, как скалолаз. Здесь было душно и клаустрофобично. Резко пахло дубовой корой, но не было той затхлости, которую ощущаешь, спускаясь в подземелье, сделанное из неживых кирпичей. Это напоминало ночную прогулку через ельник: точно так же ничего не видно и есть возможность выбить себе глаз не видимой в темноте веткой. Спустившись настолько низко, что голова уже была скрыта темнотой, он поинтересовался:

— А что дальше?

— Вниз ползи, — отозвался Колдун напряженным голосом. — И не разговаривай.

Шульга обнаружил, что в рот, когда он спрашивал, набралось паутины. Он попробовал сплюнуть, но гортань была пересохшей, и избавиться от паутины не удалось. Тогда, закрепив положение в идущей вниз «трубы» упором на колено, он отпустил державшуюся за край дупла руку и поднес ладонь ко рту, чтобы достать паутину. И достал, и растер ее по тыльной стороне ладони, как вдруг колено поехало вниз, а носок сорвался с ненадежного уступа, найденного на шероховатых стенках дерева. Тело резко ушло вниз, причем полет успел продлится как будто три, пять метров, и Шульге хватило времени подумать, что сейчас он упадет на камни и сломает ноги, руки, позвоночник, и его невозможно будет вытащить. Но тут ощущения тесноты, тьмы, жары, падения растаяли, а вслед за ними исчезло и дупло, в котором барахтался Шульга, и дерево, в котором располагалось дупло, и болото, на котором стояло дерево. После этого совершенно исчез и сам Шульга, так что удивляться стало некому.

Выхухолев выключил газ под мармышелем и достал из белого кухонного шкафчика дуршлаг. «Ага. Вычищай потом», — сказал Выхухолев вслух, вспомнив, как прошлый раз, матерясь, вымывал мармышелевую слизь из ячеек дуршлага. Отложил дуршлаг и накрыл кастрюлю крышкой, слил воду и бросил к еще не до конца сварившимся, но уже намертво слипшимся мучным изделиям «Барымак» кусок масла: пусть томится. Вскрыл тушенку, собирался, как обычно, отделить половину банки, а вторую оставить на завтрак, с хлебом, но вспомнил: сегодня праздник! Сегодня — не жалеть! Он ухнул в кастрюлю все, что было в жестяной кубышке с задумчивой коровой, изображенной с уорхоловским минимализмом. Размял, перемешал до относительно однородной массы, накрыл крышкой и обмотал полотенцем. Пусть маринуется. Сервелат на столе был уже нарезан. Осталось главное.

Выхухолев достал из кармана коробочку «спецторга» с новыми звездами, взял одну и бросил в пятидесятиграммовую ступку, из которой обычно замахивал по вечерам. Звезда на дне рюмашки смотрелась не достаточно празднично. Выхухолев выбросил ее в ладонь и, зажав в кулаке, поискал граненый двухсотпятидесятиграммовый стакан. «Вот это тема», — сказал бы он себе, если бы был на двадцать лет моложе и жил в столице. А так он сказал себе: «Подойдет». Протер стакан вафельным полотенцем до праздничного блеска. Вбросил звездочку на дно. Достал из морозильника бутылку «Аквадива», покрытую полярной изморозью. Водка лилась в стакан, медленная и тягучая, как нефть: стакан тотчас же покрылся ледком. Влезла ровно половина бутылки. Глядя на арктический натюрморт у себя на столе, Выхухолев вдруг вспомнил загадочное заклинание — «студзеный вырай». «Студзёный вырай» — а что это? На каком языке? На болгарском, что ли? Какой-то ледяной мираж, а откуда вдруг прыгнул в голову? Ну конечно! Янка Брыль — белорусский писатель из школьной программы, роман «Птушки и гнезда», повесть первая! Томик «Вырая» стоит на полке, странно, что не выкинул.

Латунная звезда, залитая водкой, напоминала подводный клад, найденный полярниками, искавшими в шельфе не скучное золото, а сланцевый газ. Можно было начинать.

Когда Выхухолев был лейтенантом празднование собственных подполковничьих погон представлялось ему совершенно по-другому. Мыслился огромный, роскошный ресторан. Толпа друзей подшафе, поднимающих тосты за успех Выхухолева. Танцы на столах, пьяное катание по городу с залпами из табельного оружия. Много смеха, шампанское, дурь и веселье. Уже дослужившись до капитана, Выхухолев понял, что эта картинка человеческого счастья не исполнима. Не потому, что пьяным кататься по городу за рулем с включенным красным проблесковым и стрельбой из «Макарова» капитану, майору и даже подполковнику вообще нельзя. В принципе-то можно договорится, оформить бумажно, запрятать, объяснить. Но сам процесс договаривания убивал кураж и чувство вседозволенности. Более того, чем выше было звание, тем громче становился тот голос, который говорил изнутри головы: «Выхухолев! Не дури! Возьми водки и посиди тихо дома». Дослужившись до майора, он обнаружил, что и друзей — хмельных и бесшабашных друзей юности, вокруг не осталось. Они не выдержали естественного отбора, который диктует любая карьера. Вокруг были сослуживцы, и рожи у них были кислыми. Теперь, разливая в участке скудные пять бутылок для всего отдела (больше было нельзя, чтобы не началось гусарства), он вдруг сообразил, что на уровне подполковника все еще хуже. Потому что поднимали бокалы «за профессиональный рост и продвижение» даже не сослуживцы, но — подчиненные. Больше всех усердствовал Андруша, к которому хотелось подойти прямо посреди «проставы», когда он еще не успел опрокинуть в себя содержимое пластикового стаканчика, и от души двинуть в ухо. И ничего при этом не объяснять. И это было бы обжигающе приятно — примерно так же приятно, как раньше, в юности — принимать поздравление толпы друзей подшафе. Но не подошел, не двинул. Потому что подполковник.

Праздновал, в строгом соответствии, дома. Приглашать разделить трапезу было некого — не Андрушу же! Не остальных же подчиненных! А жена от него ушла, да. Выхухолев протянул руку к стакану, но вдруг вспомнил об одном деле, которое нужно закончить до того, как омывать новые погоны. Он достал мобильный телефон, набрал номер, включил громкую связь и положил телефон рядом со стаканом.