И все же Ставка пошла на это, приказав эскадре КБФ выйти в залив, к его устью, в глубокий вражеский тыл и доставить гарнизон Гангута с вооружением и максимально возможным количеством продовольствия в блокированный Ленинград.

За час до полуночи тридцать первого октября один из назначенных в поход эсминцев, «Славный», стоял в готовности на Большом Кронштадтском рейде. Корабль, в канун войны проходивший сдаточные испытания и в бою поднявший военно-морской флаг, уже был крещен огнем: ставил мины у входа в Финский залив, пережил тяжелейший таллинский переход, отбивал в сентябре массированные налеты фашистской авиации, в одном из осенних сражений получил более полусотни ран, даже вымпел на стеньге грот-мачты был пробит осколком, терял лучших своих бойцов, но до последнего часа перед новым походом вел по вражеским позициям огонь. Таким были и старый заслуженный минзаг «Марти», и эсминец «Стойкий», на котором держал флаг молодой вице-адмирал Валентин Петрович Дрозд, командующий эскадрой, и одиннадцать базовых тральщиков и катеров МО, получивших приказ прорываться к Гангуту. Они отправлялись тем же путем, которым только что прошел маленький отряд Лихолетова с гангутским батальоном. За ними следом четверо суток спустя пойдут другие корабли, но об этом пока знали только в подземелье флагманского командного пункта у Западных ворот Кронштадта, где на картах оперативного отдела прокладывали курсы гангутских походов.

Черная ночь. Рвутся снаряды на каменных набережных Кронштадта. Позади, над Ленинградом, скрестились лучи прожекторов. Цепко, как в клещи, они схватили фашистский самолет и повели по небу. На южном берегу, там, где уже окопались немцы, взлетают белые ракеты. Матросы на боевых постах молча ждут команд. Ждут сигнала с флагмана.

Флагманом идет «Стойкий». В три часа ночи он дает сигнал о выходе. Ему в кильватер уходит «Марти». Концевым следует «Славный» в сопровождении катеров. Впереди тральщики, раскинув параваны, прощупывают путь на запад.

А с левого борта уходящих на запад кораблей стонала ораниенбаумская земля. Над узким прибрежным плацдармом, с трех сторон осажденным врагами, отрывисто стучали пулеметы, взлетали ракеты, рассыпая снопы холодных звезд, и темное небо становилось то кроваво-багровым, то мертвенно-синим, то белым, как раскаленный металл.

С каждой милей корабли отдалялись от фронта. Впереди — черный коридор, уставленный минами, начиненный взрывчаткой и стиснутый с двух сторон вражеской артиллерией.

Штурманы разостлали на столиках в рубках рулоны карт проложенного в штабе курса.

Пока корабли шли в районе Кронштадта и ораниенбаумского берега, штурманы, выбегая на крылья мостика, могли брать пеленг и вносить поправки, пользуясь зажженными для них огнями; но у берегов, занятых врагом, нет маяков, а ночь — темная-претемная; только приборы, только штурманские часы, у каждого, конечно, точнейшие на всем флоте часы, только вся эта нехитрая механика да опыт, штурманский опыт и чутье, все, что идет от талантливости в профессии, помогало вовремя, секунда в секунду, изменять курс, приказать рулевому переложить руль именно в той точке фарватера, что соответствует точке поворота на карте, обойти мель, банку, минное заграждение.

Рулевые целят форштевень своего корабля точно в бурун переднему мателоту, чтобы ни на дюйм не отклониться от проверенного пути.

Так корабли к утру дошли до Гогланда и укрылись в бухтах за его холмами. Здесь им положено было отстаиваться до вечера, чтобы скрытно выйти на запад и за ночь достичь цели.

Вторая ночь проходила труднее. Впереди больших кораблей уступом шли тральщики. На траверзах — охраняющие от морского противника катера. Тральщики, подсекая мины, освобождали их от минрепов и пускали в вольное плавание. Черные, начиненные взрывчаткой шары, избавляясь от якоря, дрейфовали с волной туда, куда их гнал ветер. Вдоль бортов на палубе лежали матросы, выставив вперед обмотанные ветошью футштоки, от их зоркости и ловкости зависела жизнь корабля. Заметив во тьме несомую волной мину, матрос мягко касался футштоком ее корпуса, бережно и даже нежно, не задевая растопыренных рогулек, вел ее вдоль борта, передавал с футштока на футшток товарищу, последний в этой цепи отталкивал мину за корму, сигнальным фонариком предупреждая о ней позади идущий экипаж. Но мины в ту осень появились разнообразные: и с чувствительным магнитным сердцем, и обладающие слухом — с каждым днем усложнялась на Балтике минная война и за умение противоборствовать в ней приходилось расплачиваться дорогой ценой.

Мины рвались в параванах всю ночь. Потерь пока не было.

После полуночи ветер разогнал облака, очистилось небо, открылась луна. Матросы лучше видели опасность, но и враг мог увидеть корабли.

В полтретьего ночи огромная масса воды взметнулась над кормой минзага «Марти» и обрушилась на бак «Славного». Минзаг покатился в сторону, описывая циркуляцию, он вышел из кильватерного строя. Мина повредила на нем рулевую машину. Но, очевидно, ее быстро исправили: вскоре минзаг вернулся на прежний курс и занял свое место в ордере.

Так корабли продвигались к Гангуту.

В шесть утра гангутские лоцманы, встретившие эскадру, провели ее на рейд.

Финны тотчас открыли по рейду огонь. Корабли, уклоняясь от снарядов, то и дело меняли место стоянки. Гангутская артиллерия открыла огонь на подавление вражеских батарей. В небе над полуостровом давно не было воздушных боев, но в это утро фашистские летчики рвались к рейду.

Странное дело: после таллинского перехода в заливе наступило относительное затишье, и гитлеровские адмиралы объявили о гибели нашего Балтийского флота; потом, испытав на себе его удар под Ленинградом, они бросили сотни самолетов на Кронштадт и вновь возвестили, что нашего флота на Балтике нет. И вдруг — такое количество военных кораблей в устье Финского залива, их, конечно, видели на подходах к Гогланду, но кто мог предположить, что русские рискнут форсировать минные поля, если преуспевающие в войне немцы не решились этой осенью сунуться на больших кораблях в Финский залив!.. Что нужно русским на Ханко? Уж не намерены ли они ударить по тылам Финляндии или по оккупантам в Эстонии?!.. Потому так набросилась вражеская авиация на ханковский рейд.

С самолетами различных марок довелось драться гангутским летчикам за месяцы войны. Они сбивали «юнкерсы», «мессершмитты», «фоккеры», «бристоль-бленхеймы», «бристоль-бульдоги». Когда из Кронштадта пришла эскадра, над рейдом Гангута появились вражеские самолеты новой марки — «спитфайеры».

Раньше Белоус читал о них лишь в сообщениях про воздушные бои над Ла-Маншем. Теперь самолеты британских марок дрались против нас над Гангутом. Белоус на самолете Антоненко вступил с ними в бой.

Потеряв над рейдом Ханко три «спитфайера», финны прекратили воздушную разведку. Зато артиллерия обстреливала порт так же сильно, как и аэродром.

В семь утра на ФКП к Кабанову прибыл вице-адмирал Дрозд.

Кабанов радушно встретил своего старого друга.

— Ну, садись, Валентин Петрович. — Расцеловавшись, он пригласил адмирала за стол в салоне. — Какими ветрами занесло к нам на Гангут?

— Я пришел за тобой, Сергей Иванович, — глядя на Кабанова в упор, медленно произнес Дрозд.

— За мной?! — Кабанов тяжело встал, обошел вокруг стола и, опершись о стол руками, упрямыми глазами смотрел на адмирала. — Лично за мной?

— Да, я пришел лично за тобой.

— Ты, Валентин Петрович, всерьез мне это предлагаешь?

— Всерьез, — отвернулся Дрозд. — Видимо, вы здесь плохо представляете себе положение Ленинграда. Скажи: какая у вас тут норма хлеба на человека?

— Теперь сократили до семисот граммов.

— Ну вот. А в Ленинграде гражданское население получает сто двадцать пять граммов. Понимаешь — сто двадцать пять граммов хлеба, и ничего больше. Хлеб — золото. Бензин — золото. Каждый самолет, корабль, танк на учете. Трудно было послать сюда эскадру, поверь, очень трудно для Ленинграда. Но Ставка приказала послать, и вот пришли. А теперь не знаю, когда удастся прорваться к Гангуту вторично.