Около этого времени Бестужев познакомил с Рылеевым князя Одоевского. Александру Александровичу думалось, что этот пылкий романтический юноша с такой же жадностью и так же бесплодно ищет своего назначения в жизни, как искал его прежде он сам. Задача Одоевского была даже трудней, так как его богатство и знатное имя мешали ему видеть жизнь с ее наиболее безобразных концов. Знакомя Одоевского с Рылеевым, Бестужев был уверен, что выводит своего нового приятеля на единственный путь, которым следует идти истинно благородному человеку.

К зиме существенно изменились взгляды Рылеева. Часто рассуждая вслух о преимуществах и недостатках монархического и республиканского способов правления, Кондратий Федорович по-прежнему считал, что Россия для республики еще не готова. Но, перебирая примеры истории, находил, что великие характеры и добродетели воспитываются только в республиках и что монархия втаптывает в землю всякий истинно свободный дух. Бестужев охотно пускался в эти рассуждения и, плавая по океанам исторических эпох, — он знал историю лучше Рылеева — постоянно наталкивался на доводы в пользу новых рылеевских мыслей. Республика в России! Но ведь это прежде всего устранение императорской фамилии… Язык не поворачивался для того, чтобы сказать об этом прямо. Заветного слова не произносили ни Бестужев, ни Рылеев. Однако оба они уже знали его: цареубийство. Бестужев понял, что Пестель уехал из Петербурга не весь, кусочки Пестеля остались и в Оболенском и в Рылееве. Республика и цареубийство — в этом было для Бестужева много и завлекательного и ужасного, переворачивающего вверх дном все его нутро. Он видел теперь, что самодержавие есть, собственно, естественное завершение дворянского государства. Чтобы искренне хотеть низвержения самодержавия, надо начисто отказаться от сохранения дворянского государства, стать демократом вполне, сделаться вторым Пестелем. Но тут-то и начиналась путаница. Пестель хотел не вообще республики, а именно такой, где земли были бы распределены между всеми гражданами и выбирались бы граждане в палаты независимо от размеров имущественного их состояния. Пестель хотел не только надломить самые корни дворянского государства, но и богатства переверстать по-своему, не в пример даже Англии и Американским Штатам. Следовательно, речь шла уже не о старой России, освобожденной от произвола и очищенной справедливыми законами от общественных зол, а о какой-то совсем новой России, которой Бестужев и представить себе не мог, настолько далеко выходила она за пределы его горизонта.

Если бы Бестужев пожелал признаться в своих подлинных политических симпатиях, он должен был бы сказать: я — против самодержавия, но за дворянское государство; за республику, но не за демократическую и, во всяком случае, не за Пестелеву республику. Однако сказать так Рылееву он не решался, чувствуя в этих своих настроениях фальшь и недодуманность, что-то грубо-инстинктивное, бегущее прочь от чистой и последовательной мысли. Да и вообще все эти суждения приходили ему в голову в неотчетливом и темном виде, он путался и скользил между отдельными туманными догадками, не находя для них ни слов, ни формул. Приходилось многое глушить, и тогда возникала потребность в многоречивости, нарочито дерзкой, но внутренне пустой. Рылеев был точно в таком же положении, только врожденная страстность вела его дальше и прямее. Он был искреннее, и когда Бестужев вскакивал с дивана и, топя страх и колебания в нервическом смехе, восклицал:

— Не одного, а много Лувелей нам надобно! Но где их сыскать?

Рылеев говорил задумчиво:

— И один Лувель много, но он должен быть чист.

К Кондратию Федоровичу часто заезжал высокий, сухопарый, носатый полковник Преображенского полка князь Сергей Петрович Трубецкой. Бестужев и раньше встречался с ним в свете, Трубецкой был женат на графине Екатерине Ивановне Лаваль и жил во дворце тестя на Английской набережной, возле сената.

Бестужева всегда удивляла редкая молчаливость князя. Когда он начинал говорить, казалось, что губы его склеены и ему трудно разъединить их. Но то, что ему случалось выговорить, звучало всегда очень веско. Раскрывая рот, он имел вид пифии, восседающей на высоком треножнике и читающей в книге судеб. По всем этим причинам Трубецкой был известен за очень умного человека. Кроме того, ореол солдатской храбрости, проявленной им в великих битвах 1812–1844 годов, никогда не увядал, и железный Кульмский крест величаво покачивался на его тощей груди.

Наезды Трубецкого к Рылееву прежде поражали Бестужева. Между этими двумя людьми нельзя было отыскать ничего общего. Теперь Бестужев догадывался, что и Трубецкой член тайного общества. По некоторым наблюдениям можно было даже установить, что он играет в обществе какую-то особо значительную роль. На Бестужева он не обращал ни малейшего внимания и этим очень горячил его самолюбие. Встречаясь у Рылеева, они тотчас расходились — Трубецкой в кабинет хозяина, а Бестужев к себе наверх, и встречи эти едва ли было можно почитать даже знакомством.

В конце декабря Трубецкой приехал и уехал, Рылеев был взволнован и увел Бестужева на диван в кабинет.

— Князь Сергей Петрович собирается переезжать в Киев, — сказал он задумчиво. — Он принял должность дежурного штаб-офицера четвертого корпуса, и знаешь, для чего? Чтобы наблюдать за Пестелем.

— Трубецкой?..

— Да, он один из директоров Северного общества. Пестель вовсе отклонился от правил союза. Они там действуют, как будто на севере никого нет…

27 декабря Оболенский уехал в Москву на двадцать восемь дней — термин домашнего отпуска для военнослужащих. Одновременно из Москвы в Петербург приехал Иван Иванович Пущин, тоже в отпуск, Бестужев не спрашивал, но уже знал, что и Пущин в обществе.

«Северные цветы» Дельвига вышли в свет точно к Новому году, тогда как «Полярная звезда» еще и не поступала в печать. Рылееву было не до альманаха, а Бестужев всю горячку ума и сердца направлял на политические дебаты. «Полярная звезда» опаздывала безнадежно.

Новый год встретили тихо, но памятно. Пущин — за картами у брата Михаила Ивановича, гвардейского сапера и любимца великого князя Николая, где проиграл в банк семь тысяч рублей, сразу оставшись без полушки. А о том, что происходило под Новый год на Мойке, Бестужев так записал в своем дневнике:

«31/12. Среда. — Дежурный. Вечером до 11 часов у нас сидели Мицк[евич], Еж[овский] и Малев [ский]. Пили за новый год».

Булгарин выпустил театральный альманах «Русская Талия». В этом альманахе он напечатал несколько отрывков из «Горя от ума». Появление в печати знаменитой комедии было разрывом бомбы среди мирного до тех пор журнального лагеря. В «Московском телеграфе» Н. Полевой отозвался о «Горе» восторженно. В «Вестнике Европы» племянник отставного министра И. И. Дмитриева (Михаил Дмитриев) объявил, что главный характер комедии почти не обрисован, а язык неровен и неправилен. Орест Сомов, возмущенный плоскостью и бездоказательностью рассуждений Дмитриева, напал на него в «Сыне отечества». Бестужеву было ясно, что во «Взгляде», который он готовил для «Полярной звезды» на 1825 год, ему предстоит сказать о грибоедовской комедии веское слово присяжного критика.

Пушкин писал Бестужеву о «Горе» так:

«В комедии Горе от ума кто умное действующее] лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий [и] благородный [молодой человек] и добрый малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (имянно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями… Покажи это Грибоедову»[34].

В это время печатался «Онегин». Бестужев читал и тревожился. Ему казалось, что сюжет романа ничтожен и пуст, что тип Онегина просто гадок, а все вместе — плод подражательности европейской иноземщине. В этом смысле он писал Пушкину. Насчет «Горя» он почти соглашался с мнением михайловского заточника, а на Жуковского наскакивал самым жестоким образом за немецкую мечтательность и туманность его поэзии. Любовь к народному, самобытному часто сбивала Бестужева с позиций действительного вкуса и трезвости — так случилось с «Онегиным». Она же иной раз выводила его на эти позиции — так получилось с Жуковским. Пушкина раздражали эти странные, несвободные, подчиненные какой-то предвзятой мысли нападки, и он решительно отвел их и от себя и от Жуковского в письме к Рылееву: