11 марта 1801 года император Павел был убит. Александр I сел на трон, и уже с 13 марта негласный «Комитет общественного спасения» (гр. Павел Строганов, Н. Новосильцев. гр. В. Кочубей, кн. А, Чарторыжский) начал действовать. Новый император советовался со своими молодыми друзьями и подписывал один либеральный указ за другим.

На петербургских улицах люди бросались на грудь друг другу. Целовались незнакомые. Город задыхался от объятий, кипел радостными восклицаниями, захлебывался восторгом. Воздух был звонок и чист. Чахлая петербургская весна выглядела пышной красавицей. Казалось, что перед Россией открываются «двери нового блаженства» и уже никогда больше не захлопнутся. Открыло свои публичные заседания Вольное общество любителей словесности, наук и художеств; Бестужев и Пнин были его членами. Александр Федосеевич деятельно готовил свой «Опыт» к выпуску отдельной книгой.

А между тем и работа над превращением России в кордегардию не прекращалась. Румяный, как свежая немецкая булка, и упрямый, как памятник с берлинской Пуппен-аллеи [1], Александр принял эту семейную традицию вместе с троном и вовсе не собирался от нее отказываться. На широких просторах потешных Марсовых полей по-прежнему совершались великолепные священнодействия парадов. Но этого мало. Теперь даже генералы ложились на землю, чтобы лучше видеть равнение солдатских ног. Даже фельдмаршалы сгибали свои тучные фигуры, чтобы перчатками поправлять безукоризненный строй у его основания. Штыки, вздернутые кверху, сверкали гладкими стальными лентами. Помпоны на киверах, высоких, как пожарные каланчи, не шевелились ни при ходьбе, ни при ветре. Подклеенные к широким скулам бакенбарды были одинаково черны.

— Хорошо, — говорили знавшие царский вкус гвардейские танцмейстеры в густых эполетах, — хорошо! Только… все-таки дышат, мерзавцы…

Барабаны били походную дробь. Зеленые улицы шпицрутенов падали на голые спины, и из спин летели клочья окровавленного мяса.

— Не розог, — кричали остервеневшие полковники, — не розог сюда, а лесу!

Прутья, размоченные в святой воде благочестивых молебствий, свистели в казармах, на торговых площадях, и уже вся Россия начинала превращаться в одну гигантскую казарму. Мрачное царствование «курносого злодея» постепенно воскрешалось под державой его ангелоподобного сына.

Кабинет старого Бестужева часто оставался пуст. Александра Федосеевича так занимали служебные дела, что он почти не бывал в нем. Кабинет сделался местом постоянного пребывания Саши. Мальчик знал здесь все: каждую книгу в библиотеке, каждый камешек в минералогической коллекции, автора каждой картины и особенности любого инженерного или фортификационного модельного образца. Когда в кабинете по широким турецким диванам рассаживались вечерние гости Александра Федосеевича, Саша всегда оказывался тут же, в высоких вольтеровских креслах. Гости дымили из длинных чубуков, которые ловко раскуривал для них белобрысый Тихон. Они говорили без принуждения, рассказывали занимательно, спорили без желчи и раздражения — Саша слушал и запоминал. И чего только здесь не услышишь! Урал, Яик, рудники, варницы, шахты и штольни, золото и алмазы, яшма и порфир — все это плывет перед глазами сонного мальчика, сливаясь в волшебную картину невиданных чудес. Грезы переходят в сон, крепкий и бездумный.

Брат Николай учится в Морском корпусе. Он уже прочитал всю отцовскую библиотеку. Говорят, что он очень умен. Почему этого никто не скажет о Саше? Часто называют его одаренным мальчиком, способным, даже талантливым. Но никто никогда не скажет просто, как о брате Николае:

— Умен!

Если случается Саше заговорить о чем-нибудь очень серьезном, друзья отца весело смеются. Толстяк-баснописец Александр Ефимович Измайлов норовит ущипнуть.

— Вишь, завирашка какой… Фертик-то не без блесток вышел!

И — все. Это обидно, очень обидно. Однако горькие наблюдения решительно забываются, когда Саша с утра попадает в пустой отцовский кабинет и, взобравшись с огромной книгой в руках на кресло, начинает читать. За Сашей, как тень, следует Мишель. Он становится позади кресла и жадно разглядывает открывающиеся в книге, по мере того как Саша читает, гравюры. Костюмы и жилища разноплеменных народов, оленья упряжка, байдарка, алеут, киргиз… Мишель не смеет торопить Сашу. Если брат Николай умен, потому что он старше Саши, то Мишель глуп, так как он младше, и сам скромный Мишель это хорошо знает. Саша любит быть первым, хотя бы позади оставался только брат. Поэтому часто с самым докторальным видом он объясняет Мишелю, что за вещи хранятся на этажерках: минералы, граненые камни, редкости из Помпеи и Геркуланума, вазы и чаши с Екатеринбургской фабрики. Раскрытый рот Мишеля доставляет ему удовольствие. Александр Федосеевич невольно потворствует Сашиной заносчивости. Ключ от кабинета доверен ему. Он имеет право взять любую книгу, но читать может только те, на которые указал отец. По правде сказать, последнего требования Саша не выполняет. «Видение в Пиренейском замке», «Ринальдо Ринальдини», «Тысяча и одна ночь» — эти книжки Саша прочитал тайком от отца, лежа под кустами в саду.

Однажды, когда брат Николай пришел из корпуса, Александр Федосеевич позвал его к себе вместе с Сашей. Поставив Сашу между коленями, а Николая обняв рукой за шею, он сказал:

— Вот что, друзья, надобно брать вам уроки у профессоров Академии художеств. Каждое воскресенье — урок. Иной раз здесь — дома, а почасту и в академии.

Новое дело сразу захватило Сашу. Академические профессора были сухи и скучны, от них воняло водкой и луком, но мраморный мир античных образов, который они раскрывали, был необычайно завлекателен. Рисование целый год оставалось Сашиной страстью. Потом он остыл, и вот как это случилось. Однажды старшая сестра Лешенька заметила странную особенность Сашиных копий. Все они были похожи на оригиналы, но похожи как-то карикатурно, Зевс был Зевсом, но только пьяным, и Сократ напоминал объевшегося блинами попа. Лешеньке не много трудов стоило сочинить по этому поводу ядовитую эпиграмму на Сашу:

Саша кипел гневом, повторяя эпиграмму, и вдруг потерял вкус к рисованию. Лаокоон, которого он готовил к именинам Александра Федосеевича, так и остался неоконченным. Впрочем, уже из наброска было видно, что Лаокоон собирался на Сашиной копии танцевать тампет.

Лето 1807 года Бестужевы провели на Крестовском острове, на маленькой даче между двумя просеками, возле прудов и холмика, называвшегося Куллерберг. При даче был сад с чугунными скамейками и дорожками, посыпанными красным песком. Крестовский остров казался в те времена пустыней. Кроме великолепного дворца князей Белосельских-Белозерских, которым принадлежал остров, да полсотни крестьянских дворов и дач, на нем почти ничего не было, и от самого Куллерберга до взморья тянулся еловый лес. Несколько жалких речонок с качающимися пешеходными мостиками пересекали остров. Словом, все было так, как обычно бывало в прочитанных Сашей «разбойничьих» романах.

Детские игры тоже были разбойничьими. Саша, единогласно признанный атаманом, долго и мучительно колебался, прежде чем назваться Карлом Моором или Ринальдо. В конце концов дело бесповоротно решилось в пользу Ринальдо. В жаркий полдень «шайка славного разбойника» смело заняла островок, сообщавшийся с берегом посредством маленького плавучего плота. Но «сбиры» (полиция) св. Германдаты окружили храбрецов, которым по меньшей мере грозила многолетняя тюрьма. «Ринальдо» был принужден отступить. Куда? Конечно, на плот. Сигнал подан. Мишель кинулся через кусты, но кусты хватали его за ноги, и он два раза упал. Когда ему удалось освободиться из чащи и выбежать на берег, плот уже отчалил. Мишель замер в ужасе.