«Полярная звезда» принимала вид и форму. Содержание обещало успех — Пушкин, Жуковский были налицо. Вяземский прислал отрывок под названием «Петербург». Туманский писал из Одессы:

«Милый разбойник литературы, первый луч «Полярной звезды», правая рука или нога Вюртембергского принца, хищник Матильдиного сердца, столб русского коренного либерализма!»

Булгарин поссорился с Рылеевым и перестал показываться на рылеевских «русских завтраках», где гости собирались, ходили по маленьким комнатам с сигарами в зубах, закусывали пластовой капустой и ржаным хлебом, запивали хлебной водкой, толковали до боли в скулах о литературе, о России, превратившейся постепенно из варяжской в немецкую колонию с главными городами Петербургом и Сарептой, о том, как было бы хорошо надеть, наконец, всем русским людям русское платье и переименовать всех ротмистров в асаулы. Говорили и о том, что для этого надобно сделать… Бестужев был главным оратором этих спартанских заседаний, простота которых, столь необычная и столь русская, казалась ему, объевшемуся немецко-французской роскошью великосветских сборищ, неизъяснимо привлекательной. Скоро завтраки Рылеева сделались модной приманкой для ценителей всего оригинального, и двери домика на 16-й линии Васильевского острова часто бывали наглухо заперты в послеполуденные часы.

Пущин вдруг оставил петербургскую уголовную палату и уехал в Москву, чтобы служить там в должности надворного судьи. Вслед за Пущиным и Рылеев вышел в отставку из заседателей уголовной палаты. В декабре Ф. Н. Глинка возил его к адмиралу Н. С. Мордвинову, и Рылеев вернулся довольный.

— Умный старик, но аристократ, как ты…

— Зачем ты ездил к нему?

— Очень просто, любезный Александр: старик пожелал со мной познакомиться. Причина — ода моя «Гражданское мужество», в коей упоминаю о Мордвинове.

Из типографии главного штаба принесли первые экземпляры «Полярной звезды». Друзья долго любовались ими, разглядывая каждый экземпляр в отдельности и все вместе, пока, наконец, не подобрались к окну сумерки. Вдруг повалил снег, и тьма поползла черными чудовищами из углов рылеевского кабинета.

— А не поднести ли нам, Конрад, альманах наш государю и императрицам? — неожиданно спросил Бестужев и пожалел, что не видит лица приятеля.

Рылеев помолчал с минуту.

— Дельно, поднесем. Авось когда-либо пригодится.

Яков вошел со свечой. Тени побежали в окно, как вор из дома, в который вернулся хозяин. Рылеев сидел на диване с закрытыми глазами.

На первой странице памятной книжки, изданной Главным штабом на 1824 год, Бестужев записал по-французски две вольтеровские строчки как эпиграф к дневнику, который собирался вести. Потом — новогодняя запись: «Генварь. 1/13. Вторник. Встретил новый год в санях, искавши генер. Нащокину, где хотел и не попал быть на вечере. Лег спать не ужинавши. Утром был на разводе и во дворце, обедал у матушки».

Жизнь была похожа на светлую анфиладу роскошно убранных комнат, по гладкому паркету которых неслышно, скользят любезные и ловкие люди, приветливо встречая его, Бестужева. Если бы и весь год оказался таков, как первый день…

Вышла «Полярная звезда». Бестужев участвовал в ней тремя вещами. Рыцарская повесть «Замок Нейгаузен» была напечатана с посвящением Денису Давыдову. Затем следовал «Роман в семи письмах». Открывался альманах небольшой критической статьей Александра Александровича под названием «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года». Рылеев поместил в «Звезде» два отрывка из поэмы своей «Войнаровский». Как и в прошлом году, все лучшие писатели были налицо, и прелестная «Таврида» Пушкина украшала альманах.

И. А. Крылов, А. С. Пушкин, В. А. Жуковский и Н. И. Гнедич. Этюд маслом к картине «Парад на Марсовом поле» Г. Чернецова, 1832 год.

А. А. Бестужев-Марлинский. Гравюра неизвестного художника, 1820-е годы.

В критическом «Взгляде» Александр Александрович опять принялся за «перебор писателей», как называл его литературные обзоры Греч. На этот раз Бестужеву казалось, что временное оживление русской словесности совпало с великой годиной отечественных битв, пришло вместе с подъемом патриотических чувств и ушло, как мода, ибо любовь к отечеству в непостоянных сердцах русского общества — только мода. Отгремели военные грозы, и словесность снова оцепенела. Дальше, по ходу рассуждения, требовалось, очевидно, подтвердить этот печальный факт наблюдениями, доказать его примерами бездеятельности русских писателей. Но, приступая к их «перебору», Бестужев, как и в прошлом году, вдруг сбился с основной своей мысли. Живые лица встают перед глазами, и паспорта на бессмертие начинают сыпаться из-под пера, внезапно потерявшего остроту. Булгарин дал превосходный рассказ об Испании; Глинка написал «Русскую историю», назначение которой быть настольной книжкой во всех грамотных семействах; Шаховской выступил на театре с отличной комедией и т. д. Бестужев полностью повторил во «Взгляде» свою прошлогоднюю ошибку.

Альманах разошелся в три недели. Успех издания не вызывал сомнений. Вечером 4 января Бестужев сидел у Рылеева, когда кабинетский чиновник появился перед приятелями с пакетом и красной сафьянной коробочкой в руках. Это были высочайшие награждения издателям — ответ на поднесение «Звезды» императору и императрицам. Бестужев получил золотую табакерку от императрицы Елизаветы и перстень от императрицы Марии; Рылеев — по перстню от обеих императриц. Кроме того, сам царь удостоил издателей милостивым рескриптом, в котором с любезной снисходительностью было выражено благоволение по поводу их полезной деятельности.

20 февраля у Бестужевых состоялся торжественный обед, который издатели «Полярной звезды» давали сотрудникам по изданию альманаха. Вдоль пышного стола, блиставшего серебром, хрусталем и разноцветным парадом бутылок, чинно сидели сонный Крылов, желтолицый, как турок, Жуковский, брюхастый князь Шаховской, язвительный Измайлов, задумчиво вялый Дельвиг, в очках с непомерно толстыми стеклами. Личико Федора Николаевича Глинки скоро распунцовилось, и он петушком ходил возле новой «кумы» своей, Натальи Михайловны Рылеевой. Воейков громко спорил с соседями о чем ни попало, щелкая, как собака, злыми зубами и лишь по случаю попадая на правду. Греч председательствовал на этом обеде, как и на всех литературных обедах, когда-либо происходивших в Петербурге, и кричал в переднюю, когда там раздавались сморканье и шарканье ног вновь подошедшего гостя:

— Политика и калоши остаются за дверями!

Служба при герцоге сделала позиции Бестужева в свете незыблемыми. Уже несколько лет играл он по вечерам в ералаш и дураки у графа Комаровского, был чем-то вроде консультанта по свадебным делам в семействе Бетанкуров, откуда девицы прыгали замуж одна за другой, считался на правах родственник ка у Олениных. Наконец и Гималаи петербургского света перед ним расступились. В памятной книжке Бестужева под 17 января записано: «День рождения de la Princesse Moustache Galitzine» [26]. Дом княгини на Малой Морской считался вершиной большого света. Бывать в нем — значило бывать везде; это значило участвовать в компании на акциях, куда вносятся титулы, богатства, связи и безукоризненное знание французского языка. В частном разговоре княгиня никогда не теряла придворного тона, а при дворе — свободы частного разговора. Император посещал ее запросто. Кареты посланников каждый вечер катились к ее подъезду. Когда Пушкин напишет «Пиковую даму», в старой графине узнают Princesse Moustache. Итак, Бестужев переступил этот заветный порог. Но и здесь не нашел ничего, что заставило бы его оробеть перед величием. В этой безвоздушной среде, где тщательно сохранялись искусственные условности человеческих отношений, было трудно дышать. Все определено: как кланяться, и кому в особенности, и как разговаривать, и даже как влюбляться, зато сколько свободы для подлости под этой корою приличий! Мужчины продавали и покупали протекции. Женщины… Если женщина смеется — у нее хорошие зубы. Если она молчалива — она не успела проглядеть новый роман для разговора.