Он завел дневник и начал вписывать туда все, что случалось с ним в корпусе, а также и дома по воскресным дням. Каждая запись была отражением чего-нибудь действительно происходившего. Но, напоминая о нем, она нисколько на него не походила. Все было как-то странно преувеличено в этом дневнике: недостатки товарищей сделались жестокими пороками, достоинства их характеров и умов подняты до античных сравнений, субботняя порка в квартире Геца могла бы служить сюжетом для романтической элегии, нелепый Марков выглядел по крайней мере инквизитором Торквемадой.

Саша долго обдумывал эпиграф, которым было бы уместно украсить первую страницу журнала. Наконец нашел. На первой странице стояло: «Рука дерзкого откроет, другу я сам покажу».

В воскресенье, приехав из корпуса домой, Саша таинственно развернул перед Мишелем тетрадь.

— Читай.

Мишель прочитал эпиграф.

— Понимаешь ли ты, что тут написано? — важно спросил Саша.

— Что ж тут понимать? — отвечал наивный Мишель.

— Ах, глупец! Я развертываю перед тобой книгу, назначенную мною только для друзей. Этим я говорю тебе: «Мишель, ты друг мне». Да знаешь ли ты, что такое дружба — святое и великое чувство, которое имеет начало, но которому нет конца?.

Он много говорил ошеломленному Мишелю в этом роде и, наконец, поцеловав его, сказал самое главное, припасенное еще в корпусе:

— Братом может быть всякий, а другом — дело иное.

Учился Саша хорошо. Но он, вероятно, учился бы еще лучше, если бы не одно досадное обстоятельство. Учителя, преподававшие предметы, которыми Саша по врожденной склонности мог бы увлечься, были возмутительно плохи. И наоборот, предметы, вызывавшие в нем отвращение, преподавались отлично. К числу таких предметов относились математика и немецкий язык. Необходимость разговаривать с товарищами три дня в неделю по-немецки, твердо установленная корпусными правилами, была для Саши источником почти физических страданий. Строгий и вспыльчивый дежурный офицер Александр Исаакович Ганнибал был неумолим. Поймав Сашу в «немецкие дни» на французском или русском разговоре, он бросался к виноватому, как вепрь из чащи, и, страшно тыча вперед рукой, рычал:

— Лгун, животное, лгун, лгун! Тотчас велю розог подать, лгун…

При этом темно-коричневое лицо Ганнибала синело, а толстые красные губы вздувались подушками.

Все остальные предметы Саша знал хорошо. Часто он считался даже первым в классе; однако, взобравшись на первое место, сейчас же, как говорили кадеты, «отпускал вожжи».

Впрочем, и в эти счастливые дни ничегонеделания он все-таки бывал чрезвычайно занят. Только уроки и учебники никак не участвовали в его занятиях.

— Отчего это, Саша, так получилось, — спросил его Мишель, — ты очень хорошо шел в прошлом месяце, а теперь по истории тебе три человека сели на голову?

Саша улыбнулся.

— Есть причина, Мишель. И причина эта — мой «Очарованный лес».

Мишель изумился.

— Что? Какой лес?

— Видишь ли, друг мой. Это — мое сочинение. Ты знаешь, что мне трудно оторваться, ежели я чем увлекусь. И вот стоит только мне побродить в «Очарованном лесу», как я уж и слетел.

Оказалось, что Саша сочинял большую пьесу в пяти актах. Все красиво-волшебное, замеченное в «Днепровской русалке», «Князе-невидимке» и «Волшебной флейте», было пересоздано им в новую сказку, таинственную и странную. Князья, девы, оруженосцы, шуты, черти и колдуньи — все это сталкивалось, боролось, действовало разными способами, путаясь в лабиринте чудесных вымыслов. Русалки говорили стихами, а гномы — прозой. Пьеса была интересна, потому что развязка наступала в конце и сразу.

Бывая по праздникам в родительском доме, Саша однажды забрел на чердак и нашел здесь много необыкновенного: ящики с рукописями старого «Санкт-Петербургского журнала», картоны с чертежами горных машин и множество всякого иного хлама, оставшегося от времен военной службы Александра Федосеевича. Когда решено было поставить «Очарованный лес» на кукольной сцене и не хватало только пустяков: самой сцены, кукол и декораций, Саша вспомнил о богатствах чердака.

Александр Федосеевич разрешил взять с бронзовой фабрики необходимые инструменты, и через две недели упорного труда кукольный театр был готов. Черти летали по воздуху, шут-лакомка срывал с дерева прельстившие его яблоки. Второстепенные персонажи были вырезаны из картона и тщательно разрисованы ловкой рукой Саши. Его талант карикатуриста очень пригодился.

Первое представление собрало не только родителей, но и дворню и сопровождалось развеселым смехом и бурными хлопками. Правда, не обошлось без недоразумений: шут-лакомка уже протянул руку за яблоком, но так и не сорвал его — лопнула оживлявшая шута проволока; черти, взлетев на воздух, вдруг упали вниз без признаков жизни. Но находчивость никогда не оставляла Сашу. Явившись на сцену и и ловко объяснив зрителям наглое поведение шута и чертей, он так удачно связал его с дальнейшим действием пьесы, что публика не испытала ни малейшего разочарования.

— Ежели злые духи не хотят летать в воздухе, пусть бродят по земле. Отныне их место — там…

В середине марта 1810 года Сашу Бестужева вызвал к себе маркшейдер Гец и сказал:

— Собирайся домой. За тобой карета приехала.

Саша не понял.

— Как-с?

Гец улыбнулся его удивлению, кажется, впервые в жизни.

— Собирайся. Поедешь домой. Твой отец болен…

Александр Федосеевич Бестужев умер 20 марта 1810 года. Покойника обмыли, одели в артиллерийский мундир старого покроя и положили на стол. Пришли священники и громко откашливались, готовясь петь. Брат Николай стоял у двери, низко опустив темную голову. Мишель, Петруша, сестры, Прасковья Михайловна рыдали. Саша смотрел на суету, закипавшую вокруг умершего. Суета эта имела характер каких-то хлопотливо-мятежных забот. Было похоже на то, что люди, которые остались жить, нарочно усложняли свою деятельность, чтобы подчеркнуть разницу между собой и мертвым. Эта мысль потрясла Сашу. Он кинулся вперед, чтобы сказать о том, как это ужасно, запретить наконец, и… не смог.

Его подняли с пола, бесчувственного вынесли в гостиную и опустили на диван.

Летом 1811 года, в одно из своих кратких появлений в семье, на Васильевском острове, Николай Бестужев сказал брату Александру:

— Хочешь, Саша, поплавать с нами на фрегате «Малый»? Ежели хочешь, могу взять.

Еще бы не хотеть! Фрегат «Малый» принадлежал Морскому корпусу и служил для практических летних занятий кадетов в море. Брат Николай шел в этот учебный поход в качестве корпусного офицера (он был произведен в мичманы в январе 1809 года), Мишель и Петруша — по долгу своей кадетской «службы», а Саша — просто в погоне за неизведанными впечатлениями и потому был всех счастливее.

Во время летних корпусных походов гардемарины подробно осматривали Кронштадтскую гавань, посещали Стрельну, Лисий Нос, Ораниенбаум и Петергоф. Трехмачтовый «Малый» каждое лето носил по этим местам сотню быстрых мальчиков в черных двубортных курточках с галунами на рукавах и воротниках. Вооружение тогдашних трехмачтовых судов состояло из стоячего и бегучего такелажей, то есть из бесчисленного множества снастей и веревок, толстых смоляных вангов и штагов, тонких талей и путеньантов, фалов и брасов, закреплявших мачты, реи и паруса.

На «Малом» все в порядке, и каждая снасть готова выполнять свое назначение. Фрегат вытянулся на рейд. Николай Бестужев — на вахте. Команда:

— Пошли все наверх!

Толстый боцман пронзительно свистит, и все на корабле приходит в движение. Под напором полсотни кадетских тел с визгом и лязгом двинулись вокруг шпиля тяжелые дубовые вымбовки (брусья), и якорный канат, натягиваясь постепенно, стал, наконец, тугой вертикалью. Якорь вышел из грунта. Фрегат идет вперед; как крылья гигантской птицы, развертываются паруса, вертится могучее колесо штурвала, паруса надуваются ветром, фрегат рвется в морской простор, рассекая водорезом зеленую бездну. Море кипит и бежит за кораблем длинным белым шлейфом.