Рылеев приехал в Петербург на следующий день после бала в Зимнем дворце — 13 декабря. Почти одновременно с приездом Рылеева вернулись в город из Солец Прасковья Михайловна с Лешенькой и младшими дочерьми.
После оттепели город покрылся ледяной корой. Бледные просини бороздили холодное небо. Люди кутали шеи шарфами, кучера хлопали рукавицами. Но снега еще не было, хотя декабрь уже дотянулся до половины. К Бестужеву зашел брат Николай, только что произведенный в капитан-лейтенанты, сверкая четырьмя звездочками на серебряных дощечках штаб-офицерских эполет. У него был угрюмо-сосредоточенный вид. Он быстро зашагал по комнатам сомовской квартиры, где жил Бестужев (Ореста Михайловича дома не было). Подошел к брату, собираясь что-то сказать, но ничего не сказал и снова пустился шагать. Наконец, остановившись в соседней комнате так, что Бестужев не видел его лица, сказал оттуда:
— Любезный Саша, перед тем как подняться к тебе, я был у Рылеуса. Пойди к нему, он ждет тебя…
Бестужев спустился вниз. От Рылеева недавно ушли печники и маляры. В квартире перекладывались голландские печи; стены, поросшие зеленым бархатом плесени, красились синим маслом. В квартире все было не на месте, и самому хозяину было тоже не по себе. Он сидел на диване, накрытом старым детским одеялом, в халате, круто подогнув под себя ноги.
— Саша, — сказал он, едва Бестужев переступил порог, — я хочу сказать тебе важную новость.
Александр Александрович приготовился слушать. То, о чем говорил Рылеев, в самом деле было необыкновенно интересно. С Кавказа приехал генерал-майор князь Сергей Волконский, который видел на Минеральных Водах Якубовича, бывшего улана, знаменитого забияку, высланного из Петербурга после дуэли Завадовского с Шереметьевым и стрелявшегося в Тифлисе с Грибоедовым. Якубович рассказывал Волконскому, будто на Кавказе есть тайное общество, вроде немецких, с пятью директорами. Что общество это — под покровительством генерала Ермолова, что все меры строгости Ермолов проводит сам, а все меры благотворительные поручены обществу. Ждут только кончины императора, чтобы действовать. Цель их — конституция, конец рабства крестьян, законы, правда, человечество, свобода…
Рылеев говорил и медленно поднимался с дивана, не спуская ног, наконец встал на колени. Халат его распахнулся. Огонь осветил его лицо изнутри. Он продолжал говорить, со страстью обращая к далеким кавказским братьям слова дружбы и верности. Их де-ло — святое дело, но не только им предстоит его делать. Время подошло. Русский народ несет на своих плечах неуклюжую, кое-как сколоченную империю. Но ведь распадется же это несуразное государство, чтобы, наконец, уступить место самому народу! Уже нет сил дышать… Везде отвлеченный долг, обязательные добродетели, официальная нравственность без всякого отношения к действительной жизни. А финансы расстроены, торговли нет, купцы разорены, крестьяне страждут, способы земледелия ничтожны, в судах беззаконие, отечество гибнет…
Рылеев не раз уже говорил это самое, но никогда не говорил так, как сейчас. Тайное общество! Великий труд, бескорыстно поднятый для спасения родины… Вот цель существования, смысл борьбы, подлинный путь революции! Дуновение светлого и чистого духа коснулось сердца. Секунды не прошло, Бестужев пылал, как факел.
— Конрад, — сказал он, — тайное общество есть не только на Кавказе? Ты член его?
Бестужев ждал ответа и знал, каким он будет.
— Да, — ответил Рылеев, — я член тайного общества, и ты в него принят.
В груди Бестужева горел веселый гнев, вдохновение беспечной ярости ее наполняло. Наконец-то! Это уже не отвлеченные начала, которые можно хладнокровно обсуждать с той и другой стороны, нет, это убеждение, посылающее своих верных на смерть. Кончился сон многих лет. И силы для борьбы готовы. Пламя высоких восторгов рвется к великому светилу справедливости. Шаг истории гулок, он слышится… Довольно страдать отечеству под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающим в замену страданий игом… Довольно!
Бестужев обхватил Рылеева обеими руками и так крепко сжал, что кости Конрада затрещали. Принятие состоялось с ведома Думы Северного общества.
— Как — Северного? Разве есть еще Южное?
Рылеев не ответил. Он потребовал, и Бестужев дал честное слово не открывать никому того, что ему будет поверено, не любопытствовать о составе общества и отдельных его членах, безусловно повиноваться принявшему. Рылеев назвал только двух членов, которых мог знать Бестужев: один — Оболенский, другой — Николай Александрович, его Рылеев только что принял. Цель общества он разъяснил так: распространение понятий о правах людей, а со временем и восстановление этих прав в России. Смерть императора Александра назначалась сигналом к началу действий, если силы позволят. Но если их будет довольно, действие может начаться и раньше. Бестужев внес 150 рублей в кассу общества[32].
Оболенский собирался ехать в отпуск в Москву, чтобы там встретить среди семьи — он был москвич — новый, 1825 год. Перед отъездом он часто заходил к Рылееву, и они подолгу разговаривали. Иногда на эти разговоры попадал Бестужев, и тогда говорили при нем, не стесняясь. Скоро' Бестужеву стало известно многое. Он узнал, что Оболенский едет в Москву не только для встречи Нового года, но и для свидания с московскими членами; что действительно существует тайное общество еще и на юге, во 2-й армии, с директорией в Тульчине и тремя управами; что Пестель — главный директор этого общества и приезжал в Петербург для переговоров о слиянии обществ; что Оболенский — за слияние, но другие директора (их трое, и Оболенский один из них) — против, так как видят в Пестеле не столько Вашингтона, сколько Бонапарта; что южные поклоняются своему вождю, как дикие солнцу, и он у них истинный диктатор; что между северными и южными есть и программное разногласие: первые хотят военной революции без участия народа, конституции, допускают и освобождение крестьян, но без лишения дворян права собственности на землю, а вторые — революции всеобщей и передела земель в будущей республике. Северные самоотверженно и как бы целомудренно охраняют Россию среди неизбежных потрясений. Южных же не пугает и народное восстание с открытой свалкой на не поделенной еще земле.
Бестужев удивлялся странным фантазиям южных и сердцем был на стороне северных. Он всегда любил и жалел мужика. Ему бывало неприятно, если светский человек скверно говорит по-французски. Речь же мужика, еле умеющего объясняться на своем род: ном языке, его всегда трогала. Но видеть мужика таким, как он есть теперь, во всем равным себе, братьям, сестрам, детям, ежели они будут, казалось решительно невыносимым. Бестужев отказывался понимать, каким образом тихий, кроткий, с головы до пят аристократ на старорусский московский лад князь Оболенский может сочувствовать южным настроениям.
Вечерние разговоры с Рылеевым об обществе и его будущих действиях стали ежедневным занятием Бестужева. Верный слову, он ни о чем не спрашивал, но скупые намеки Рылеева поднимали в нем смелую работу воображения. Ему очень хотелось бы знать, кто, кроме Оболенского, входит в состав Думы Северного общества. По ряду признаков он заключал, что это важные в государстве люди, вроде Мордвинова или Сперанского. Казалось странным, что в одной шеренге с ними Оболенский, но, с другой стороны, что могут значить чины, когда дело идет о любви к отечеству?
Адам Мицкевич и его друзья — Осип Ежовский и Франциск Малевский — приехали в Петербург 9 ноября 1824 года. Они были высланы из Царства польского по делу «филаретов» [33] и должны были в столице империи ждать решений своей судьбы. Бестужев и Рылеев встретились с этими образованными и умными молодыми людьми у Осипа Сенковского, хитрого журналиста из поляков, которому успехи Булгарина уже несколько лет отравляли жизнь. Разговора о Польше не было, и хорошо, что не было: Бестужев и Рылеев не могли и представить себе Россию без Польши; Мицкевич же с друзьями видели счастье Польши именно в расторжении ее «насильственного брака» с Россией. Зато заговорили о многом другом, и когда добрались до отнятых европейскими правительствами у народов прав, виленские «филареты» оказались такими же друзьями свободы, как и петербургские. либералисты. Союз единомыслия был заключен за — бутылкой шампанского, которого не избегал любивший пороскошествовать Сенковский. Вскоре «филареты» стали частыми гостями на Мойке у Синего моста. Беседы с Мицкевичем доставляли Бестужеву наслаждение. Его речи были похожи на его стихи — они разливались, как река между веселых берегов, и с грохотом неслись, прыгая по стремнинам мысли. Полузабытый польский язык воскресал в этих беседах сладкой памятью сердца.
