70-е «Остается одно — привыкнуть…» Остается одно — привыкнуть, Ибо все еще не привык. Выю, стало быть, круче выгнуть, За зубами держать язык. Остается — не прекословить, Трудно сглатывать горький ком, Философствовать, да и то ведь, Главным образом, шепотком. А иначе — услышат стены, Подберут на тебя статьи, И сойдешь ты, пророк, со сцены, Не успев на нее взойти. 70-е «Премудрости в строку я не утисну…» Премудрости в строку я не утисну, Одною с вами связан бечевой, Все знаю: от фрейдизма до буддизма, Но, в общем, я не знаю ничего. Не острою, но стойкою тоскою Полна душа уже который год. О, если б знать мне что-нибудь такое! Но вера в бога тут не подойдет. По собственной программе обучаюсь И, суетою душу не дробя, К кому-то с тихим словом обращаюсь, Но не к тебе, не верю я в тебя. 80-е «Разочаровавшись в идеалах…» Разочаровавшись в идеалах И полусогнувшись от борьбы, Легионы сирых и усталых Поступают к господу в рабы. Знаю, худо — разочароваться, В том изрядно преуспел и сам. Но идти к начальникам гривастым, Верить залежалым чудесам? До такого тихого позора Все-таки, надеюсь, не дойду. Помогите мне, моря и горы, Жить и сгинуть не в полубреду. Подсобите, мученики века, Поудобней не искать оков И, не слишком веря в человека, Все же не выдумывать богов. И, прощально вглядываясь в лица, Перышком раздумчивым скребя, Не озлобиться и не смириться — Только две задачи у тебя. 80-е ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА Перечитываю Мандельштама, А глаза отведу, не солгу — Вижу: черная мерзлая яма С двумя зэками на снегу. Кто такие? Да им поручили Совершить тот нехитрый обряд. Далеко ж ты улегся в могиле От собратьев, несчастный собрат, От огней и камней петроградских, От Москвы, где не скучно отнюдь: Можно с Блюмкиным было задраться, Маяковскому сухо кивнуть. Можно было… Да только на свете Нет уже ни того, ни того. Стала пуля, наперсница смерти, Штукой чуть ли не бытовой. Можно было, с твоей-то сноровкой, Переводы тачать и тачать. И рукой, поначалу лишь робкой, Их толкать, наводняя печать. Черепной поработать коробкой И возвышенных прав не качать. Можно было и славить легонько, Кто ж дознается, что там в груди? Но поэзия — не велогонка, Где одно лишь: держись и крути. Ты не принял ведущий наш метод, Впалой грудью рванулся на дот, Не свихнулся со страху, как этот, И не скурвился сдуру, как тот. Заметался горящею тенью, Но спокойно сработало зло. И шепчу я в смятенном прозренье: — Как же горько тебе повезло — На тоску, и на боль, и на силу, На таежную тишину, И, хоть страшно сказать, на Россию, А еще повезло — на жену. 80-е
«У старого восточного поэта…» У старого восточного поэта Я встретил непонятный нам призыв: Тиранить, невзлюбить себя. И это Сработало, до пят меня пронзив. Нет у Христа подобного завета, И не ищите. Тут видна рука Раскосого и сильного аскета, Что брюхо вспарывает в час рассвета И собственные держит потроха. Он сам с собой вчистую расквитался, Когда, взойдя на этот эшафот, Одной рукой за воздух он хватался, Другою — за распоротый живот. О харакири варварская сущность, Гордыня, злоба, мужество и спесь. Но с чем я против них, убогий, сунусь, Нестрогий весь, перегоревший весь? 80-е НАБРОСОК ПОРТРЕТА Выпил водки и губы вытер, Был он гладок, дюж и фартов, Был на нем темно-бурый свитер, На швартов налезал швартов. — Надо рот отверзать нечасто, Чтобы сила была в словах, Молодыми зубами счастье Надо рвать, если не слабак. Скажем, Север и, скажем, лагерь, Загибаюсь, как этот дрозд, Стал я серым, как этот ягель, Что один тут прибито рос. Скоротечная, как чахотка, Вниз пошла житуха моя, Ярославщина и Чукотка, Вот и все дела и края. Значит, сдрейфил я? Я не сдрейфил. Я сказал себе даже тут, Что тропические деревья Надо мной еще зацветут. Больше нету ко мне вопросов? — — Их и не было. — Тут он смолк. Полуурка, полуфилософ, Молодой, но матерый волк, На меня поглядевший косо В ресторанчике «Поплавок». — Так-то, Витя, и так-то, Вася, Север, Север, каленый край, Ну, а если слабак, сдавайся, Не уверен — не обгоняй. |
