II Покашляв в микрофон, Чего-то объявляют, Все в зеркале кривом, Все лает и гуляет. Вот несколько звонков — Мне надо торопиться. Вот несколько щенков — Мне надо к ним пробиться. В обиде и в тоске Весь изморщинив лбище, Боксерчик в туеске Кого-то взглядом ищет. А месячный дожок, — Хоть смейся, хоть присвистни, — Еще один стежок, Каким пришит я к жизни. На выставке собак Хожу себе, маячу. Жил байбаком байбак И упустил удачу. Остался на бобах, Однако же не плачу. Есть у меня они, Ручные эти звери, Меж нами искони Согласье и доверье. Пусть далеко не мед Мой мир и мой порядок. Но доброта тех морд, Потешность тех повадок, Тех чистых глаз огни Все сложные печали И все пустые дни Смиряли и смягчали. Я прожил жизнь не так, Как намечал когда-то. Атак и контратак В ней было маловато. Не выполнил программ, Все проворонил числа, Все игры проиграл, Но — не ожесточился. 1969
«Вот и стал я старым евреем…» Вот и стал я старым евреем, Опустившимся и больным. А не двинуть ли в зимний Крым? Самое время. Побродить в предгорной глуши, С морем вежливо попрощаться И считать, что это причастье Для безбожной моей души. Для безбожной моей души Мало этого, мало, мало. Мало, жизнь, ты меня ломала, Мне тупила карандаши. Мало я про тебя допер, Мало ты про меня узнала. Ну, заладил: мало да мало! Клади голову под топор. 80-е «Что я помню в тех далеких…» Что я помню в тех далеких синих сумерках декабрьских? Только долгое свеченье узких глаз твоих дикарских. Ты была неговорлива и любила молчаливо, А глаза — как два кинжала, два канала, два пролива. Эти сумерки стянули память крепкою супонью, Все забыл, а плечи помню, руки помню, губы помню… И еще как бьют басово темные часы стенные, И окалину заката сквозь портьеры шерстяные. Догорает год, как свечка, дни становятся короче. Только сумерки и помню, — но не вечера и ночи. 1982 «Как ни обкладывали медицину…» Как ни обкладывали медицину Мои начальники Монтень с Толстым, Нам ухарство такое не по чину, А им — простим. К ее ножам, лучам и химикатам Забарахлившую толкаю плоть. И помоги нам, атом, И — не оставь, господь. А ежели не кинешь мне удачу, Не отведешь беду, Не прокляну, не возропщу и не восплачу, Руками разведу. 1983 «Японцы пели: „Клен ты мой опавший“…» Японцы пели: «Клен ты мой опавший». Но ничего уже не слышал ты, Давно замолкший и давно пропавший, У той черты. Ах, как же тосковал ты оголтело, Когда последней ночью проходил Пустынным коридором «Англетера» Один, один. Мы у цветного ящика сидели, Не где-нибудь, а на Каширском, 6, И думали о собственном уделе, Каков он есть. Но я-то знал, что нету мне спасенья, Что свой отрезок я уже прошел, Что хорошо тебе, старик Есенин. Что мне — нехорошо. 1983 «Я подтверждаю письменно и устно…» Я подтверждаю письменно и устно, Что, полных шестьдесят отбыв годов, Преставиться, отметиться, загнуться Я не готов, покуда не готов. Душа надсадно красотой задета, В суглинке жизни вязнет коготок. И мне, как пред экзаменом студенту Еще б денек, а мне еще б годок. Но ведомство по выдаче отсрочек Чеканит якобинский свой ответ: Ты, гражданин, не выдал вещих строчек, Для пролонгации оснований нет. Ступай же в ночь промозглым коридором, Хоть до небытия и неохоч. И омнопоном или промедолом Попробуй кое-как себе помочь. 14 августа 1984 «Немало мрачных песен я сложил…» Немало мрачных песен я сложил, А между прочим, весело я жил. Выходит, правды в этих песнях нет, Выходит, я неискренний поэт? Но разве я на свете жил один В суровейшую изо всех годин? Но разве я рожден глухонемым, Чтобы душой не рваться к остальным? Меня с войны моя дождалась мать. А скольким не дождаться, как ни ждать… Иных, чужих я вижу матерей В салютных громах, в дымах батарей. Иных, иных я помню сыновей… Пока живу — они в душе моей. Пусть встретиться мы больше не вольны — Мы в честной песне встретиться должны! Во что б мне песня та ни обошлась, Она — единственная наша связь. |
