Твоя годовщина, товарищ Степанов,
Отмечается в тишине.
Сегодня, небритый, от горя пьяный,
Лежу у моря, постлав шинель.
Все пьют тут просто — и я без тостов
Глотаю желтый коньяк в тоске,
Черчу госпитальной тяжелой тростью
«Сорокапятку» на песке.
Сейчас ударит сквозь репродуктор
«Вечною славою» Левитан.
Над черной феодосийской бухтой
Четыре дня висит туман.
На контуры воспоминаний вначале
Я нанесу Уральский хребет.
Не там ли «нулевкой» нас обкорнали,
По норме девятой сварили обед?
Не там ли морозим щеки на тактике,
Не там ли пристреливаем репера
И вместе сидим на «губе»? И так-таки
Утром однажды приходит: «Пора».
Свежей кирзой запахнет в каптерке.
Сорок курсантов, сорок мужчин
Погоны нацепят на гимнастерки —
Дорого стоящий первый чин…
И ты усмехнешься мне: «Ясно-понятно,
Фронт — не миниатюр-полигон».
Младшие новенькие лейтенанты,
Вместе влезаем в телячий вагон.
И он сотрясается той же песней,
Какой нас год донимал старшина.
Армянские анекдоты под Пензой
Сменяют дебаты про ордена.
Еще наши груди таких не знали.
Лишь Васька Цурюпа, балтийский бес,
Отвинчивает с гимнастерки «Знамя»,
Мелком и суконкой наводит блеск.
В артиллерийских отделах кадров
Растут анкетные холмы.
С пустой кобурою и чистой картой
В свои батареи приходим мы.
Мы наступаем Манштейну на пятки,
И, педантичны, как «ундервуд»,
Щелкают наши «сорокапятки»,
Что «прощай, Родина» в шутку зовут…
Тогда-то на эти координаты,
На этих юных, стойких орлят
Спускают приземистых «фердинандов» —
Надежду и копию фатерланд.
Самоуверенны, методичны —
Единый стиль и один резонанс, —
Железная смертная мелодичность
С холмов накатывает на нас.
И понял я: все дорогие останки,
Родина, долг, офицерская честь, —
Сошлись в этом сером тулове танка,
Пойманном на прицеле шесть…
……………
Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,
Закованный в гипс, почти как в скафандр,
В припадке лирических отсебятин
Я требовал коньяку и «гаван».
И только в лазоревом лазарете
Прошу сестру присесть на кровать.
И начинаю подробности эти
Штабистским слогом ей диктовать.
О нет, никогда таким жалким и скудным
Еще не казался мне мой словарь.
Я помню: в эти слепые секунды
Я горько жалел, что я бездарь.
Но все-таки я дописал твоей маме,
Чей адрес меж карточек двух актрис
Нашел я в кровавом твоем кармане,
В памятке «Помни, артиллерист».
Но где-то, Валя, на белом свете,
Охрипши, оглохши, идут в поход
Младшие лейтенанты эти —
Тридцать восьмой курсантский взвод.
Россию стянули струпья курганов,
Европа гуляет в ночных кабаре —
Лежат лейтенанты, лежат капитаны
В ржавчине звездочек и кубарей…
Сидят писаря, слюнят конверты
(Цензура тактично не ставит штамп),
И треугольные вороны смерти
Слетаются на городской почтамт.
И почтальонши в заиндевелых,
В толстых варежках поскорей
Суют их в руки остолбенелых
И непрощающих матерей.
И матери рвут со стены иконы,
И горькую черную чарку пьют,
И бьют себя в чахлую грудь, и драконом
Ошеломленного бога зовут.
Один заступник у их обиды —
Это «эрэсов»
[2] литой огонь!
Богиня возмездия Немезида
Еще не сняла полевых погон…
А где-нибудь сейчас в Румынии
По-прежнему светает рано,
И как упал на поле минное,
Так и лежит мой друг Степанов.
Лежит, под Яссами схороненный,
Двумя шинелями покрытый…
Но не забытый нашей Родиной,
Своей Россией не забытый.
И, на гулянье пригорюнившись
И в круг веселый не вступая,
О нем, о русском храбром юноше,
Поет румынка молодая.
Не надо громких слов, товарищи,
Не надо реквиемов черных:
Боль и без них неостывающей
В сердцах пребудет непокорных.
И все-таки хотел бы в старости
Приехать снова в те пределы,
Где нашей юности и ярости
Суровая звезда горела!
Где шла моя большая Родина
Твою судьбу спасать, Европа.
Ты сосчитала ль — сколько рот она
В твоих оставила окопах?
Так пусть вовек не забывается,
Ни за какою сединою,
Тот час, тот бой, что называется
Отечественною Войною.
