1969 «Вино мне, в общем, помогало мало…» Вино мне, в общем, помогало мало, И потому я алкашом не стал. Иначе вышло: скучноват и стар, Хожу, томлюсь, не написал романа. Все написали, я — не написал. Я не представил краткого отчета. И до сих пор не выяснено что-то, И никого не спас, хотя спасал. Так ты еще кого-то и спасал? Да, помышлял, надеялся, пытался. По всем статьям пропал и спасовал, Расклеился, рассохся и распался. Выходит — все? А между тем живу, Блины люблю, топчу в лугах траву. Но начал я, однако же, с вина. Так вот, хочу сказать: не налегаю. Мне должно видеть трезво и сполна Блины — блинами и луга — лугами. И женщину, которая ушла, Не называй разлюбленной тобою, А говори: «Такие, брат, дела». И — дальше, словно кони к водопою. О трезвость, нет надежнее опор, Твой чуткий щуп держу я как сапер. Нет, я тебя не предал и не выдал, Но логикой кое-какой подпер, Которая, увы, мой главный идол. 70-е
«Полуувядшие кокетки…» Полуувядшие кокетки: Бороздки острые у губ, Не расчехляются ракетки, За шкаф упрятан хула-хуп. Сбрехали, стало быть, цыганки, Сошел туман с туристских троп, И о театре на Таганке Иссяк великосветский треп. Как вы хулили и хвалили! В глазах безуминки огни. Но что Пикассо, где Феллини? Предательски не помогли. Жить, вспоминая и итожа, Жестокий, в сущности, закон. А он, опора и надежа, Друг, утешитель, что же он? Он вдруг смекнул, что скоро в ящик, И сумрачен, как троглодит, Он на дразнящих, на летящих, На тонких девочек глядит. Еще он хватит с ними горя, Зато сегодня — горячо! Ходи земля, раздайся море, Он потягается еще! А вы? Возвысьтесь и простите, Руками в тишине хрустите, Ведите дом, детей растите, Скажите тихие слова: «Ну да, конечно». Черта с два! Сорокасильные моторы Запели в боевых грудях: И вертихвостки и матроны — Ораторы на площадях. Разбудоражены все дали, Все родственные очаги, И до отказа все педали, Рубильники и рычаги. Расседлан и неосторожен, Разнузданный, пасется он. Но — заарканен и стреножен, И посрамлен, и возвращен. Он в рюмку узкую глядится, Беседует полумертво, И солнце красное садится, Как и встает, не для него. О, как потерянно и тихо Вы шепчете, отбросив спесь: «Ну, хорошо, но где же выход?» А кто сказал, что выход есть? 70-е «Обмылок, обсевок, огарок…» Обмылок, обсевок, огарок, А все-таки в чем-то силен, И твердые губы дикарок Умеет расплавливать он. Однажды добравшись до сути, Вполне оценив эту суть, Он женщиной вертит и крутит, Уж ты ее не обессудь. Ей плохо. И надо забыться И освободиться от схим С чинушею ли, с борзописцем Иль с тем шоферюгой лихим. Иль с этим, что, толком не глянув, Рванулся за нею вослед. Он худший из донжуанов, Да, видимо, лучшего нет. И вот уже дрогнули звенья: Холодный азарт игрока, И скука, и жажда забвенья, И темное чудо греха. 60-е «Когда я стану плохим старикашкой…» Когда я стану плохим старикашкой, Жадно питающимся кашкой, Больше овсяной, но также иной, То и тогда позабуду едва ли Там, на последнем своем перевале, Нашу любовь в Москве ледяной. Преувеличиваю? — Малость. А что еще мне в жизни осталось? А вот что в жизни осталось мне: Без тени преувеличенья Изобразить любви теченье — Коряги, тина, мусор на дне. 60-е,70-е «Чему и выучит Толстой…» Чему и выучит Толстой, Уж как-нибудь отучит Сталин. И этой практикой простой Кто развращен, а кто раздавлен. Но все-таки, на чем и как Мы с вами оплошали, люди? В чьих только ни были руках, Все толковали о врагах И смаковали впопыхах Прописанные нам пилюли… Ползет с гранатою на дот Малец, обструганный, ушастый. Но он же с бодрецой пройдет На загородный свой участок. Не злопыхая, не ворча, Яишенку сжевав под стопку, Мудрует возле «Москвича», Живет вольготно и неробко. Когда-то, на исходе дня, Он, кровь смешав с холодным потом, Меня волок из-под огня… Теперь не вытащит, не тот он. И я давно уже не тот: Живу нестрого, спорю тускло, И на пути стоящий дот Я огибаю по-пластунски. |
