Вероятно, Арсен, с его оскорбительным здравым смыслом и гнусным цинизмом, был прав, утверждая, что патрон безумен. Если бы его миллионов не существовало в действительности… Но они существовали. Доказательством тому служили Эмиль Фершо, все эти письма, телефонные звонки, все эти послушные человеку с улицы Канонисс банкиры и юристы.

Имел ли Дьедонне право спать, словно больной зверь, скорчившись в своей берлоге, в кое-как прибранном углу?

Они покинули «Воробьиную стаю» всего три дня назад. И снова прав оказался Арсен, которого Мишель ненавидел за его иронические ухмылки.

— Вот увидите, через сутки мы будем в Кане.

— С чего вы взяли? — с удивившей его самого почтительностью простодушного мальчишки, обращающегося к взрослому, спросил Мишель.

— Приближается приступ…

Ночью они действительно услышали, как мечется Фершо. Но он никого не позвал, сам спустился за холодной водой, а утром, в восемь, не вышел из своей комнаты, по-прежнему стуча по полу своей деревяшкой.

— Велите Арсену подготовить машину и помогите снести в нее все документы.

Его лихорадило, глаза блестели. Рядом с грязным стаканом лежали таблетки хинина. Мишель еще не знал, как начинается приступ малярии. Он только чувствовал, что, обычно такой самоуверенный, Фершо испытывает страх. Возможно, страх смерти, страх подохнуть в этом чужом доме. Оттого он и сбежал в другой город, бывший ему столь же враждебным, как и эта большая хибара в дюнах. Может быть, он испытывал потребность оказаться поближе к свету, к толпе?

К нему поднялась Жуэтта. Переругиваясь, они долго разговаривали. Старуха настаивала на том, чтобы вызвать врача.

Наконец, смирившись, что-то бормоча сквозь зубы, она стала помогать Арсену и Мишелю собирать и запихивать в машину все, что они возили из дома в дом. На губах Фершо начала проступать пена, но он не жаловался, не промолвил ни слова.

У Мишеля не было времени предупредить Лину. Сначала он решил, что, увидев их перегруженную машину, она все поймет. Но потом сообразил, что это все равно ничего не даст. Не оплатив по счетам за пансион, она ведь не могла приехать к нему в Кан. Не пора ли было попросить у Фершо денег?

В особняк на улице Канонисс, сохранивший свое былое достоинство, они внесли обычный беспорядок.

— Соедините меня с Морелем.

Приняв снова хинин, Фершо не стал ложиться, звонил в Париж, с удвоенным интересом заставлял читать писавшие о нем свежие газеты.

Мишелю казалось просто недостойным часами кружить вокруг патрона, не решаясь попросить у него аванс.

Он сделал это в самый, как ему показалось, подходящий момент, когда они остались одни. Фершо сначала помолчал, будто не поняв или не расслышав просьбу секретаря, а затем презрительно вздохнул:

— Деньги…

И внезапно, словно проснувшись, язвительным тоном произнес:

— Разумеется, вы получите свои деньги, гос-по-дин Моде! Принесите мне бумажник из ящика.

Мишель уже готов был извиниться, даже вовсе отказаться от денег, поклясться со слезами на глазах, что все это из-за жены, но не сделал этого. Красный от стыда, он принял свой месячный аванс и отправил перевод Лине, назначив ей свидание в том же отеле, в котором они провели ночь по приезде сюда.

Он уже дважды забегал туда повидать ее. Во второй раз она объявила, что сняла на месяц комнату возле пивной Шандивера. Теперь он как раз шел на свидание с ней. Она ждала его там. Уже издалека он увидел ее в огромном, как корабль, освещенном зале пивной и, даже не ступив в его теплую и шумную атмосферу, почувствовал, как возбуждены его нервы, как трепещут ноздри. Невольно выпрямившись, он стал пробираться между столиками.

— Я жду тебя целый час!

Она сидела совсем одна, перед чашкой кофе со сливками. Мужчины, наверное, уже стали думать о ней бор знает что. Он тотчас обнаружил одного из них, сидевшего напротив и со смущенным видом протиравшего стекла очков.

— Что происходит? — спросила Она.

— Много всякого. Сейчас расскажу. Приступ продолжается, но он не хочет звать врача. Он утверждает, что привык лечиться сам, что припадок длится всего три дня…

Мишель говорил рассеянно, разглядывая зал, прислушиваясь к оркестру и звону стаканов и бокалов.

Рядом с пивной помещался кинотеатр: в перерыве толпа зрителей стекалась сюда, отыскивая свободные места и нетерпеливо подзывая официантов. Столики были уставлены кружками с пенящимся пивом. Манипулируя зеркальцем, женщины приводили себя в порядок.

Теперь дневная сцена казалась ему еще более мерзкой.

Рассказывая о ней жене, он отдавал себе отчет, какое ложное представление она может составить о том, что происходит на улице Канонисс, и, заранее этим расстроенный, даже не искал нужных слов.

— Арсен взялся сходить за врачом.. Кстати, я думаю, что Арсен… Нет, об этом потом… К четырем часам, когда зажгли свет, послышались их шаги на лестнице.

Фершо как раз звонил в Париж. Секретарь его адвоката мэтра Обена читал ему особенно злобную статью о нем.

Я слушал по отводной трубке — он приказал мне записывать.

«Дальше», — говорил время от времени Фершо.

И голос на другом конце провода продолжал:

«Мы снова спрашиваем у министра юстиции, существуют ли две категории граждан — те, которые могут себе позволить нарушать закон и убивать себе подобных, и те…»

Потом в дверь постучали, и Арсен ввел невысокого мужчину с бородкой и в очках в золотой оправе.

»…и те, — продолжал голос в трубке, — которых можно упечь в тюрьму за «нет» или «да», подчас только за ночевку под мостом. Либо Фершо будет, как это и должно быть, в кратчайший срок арестован, либо французский народ накануне выборов узнает, что некоторые его руководители по легко понятным причинам…»

Мишель прервал свой рассказ и попросил официанта принести кружку пива. Наблюдая за музыкантами, он даже порозовел от удовольствия, попав в родную стихию. Рука его машинально поглаживала вялую руку сидевшей рядом Лины.

Он видел отражение в дальнем зеркале. Они выглядели одной из тех пар, которые прежде вызывали у него зависть в валансьенских кафе. По тому, как Лина смотрела на него, по ее напряженной позе всем было ясно, что она принадлежит ему. Они больше не находились в своем городе. У них больше не было семьи. Все нити были оборваны. И теперь Мишель должен был ради них обоих собственными силами пробивать дорогу в жизни.

Он снова видел лицо Фершо, продолжавшего слушать и повернувшегося к маленькому человеку и Арсену, стоявшему позади. Догадывался ли он уже тогда обо всем?

Вполне возможно. Это читалось в его ставших жесткими глазах.

— Арсен?

— Врач, мсье. Доктор Пинелли. Я позволил себе…

Жест рукой, щелчок пальцев. Это означало: «Прочь».

Доктор был в нерешительности. Арсен не давал ему отступать.

— Арсен!

— Извините, мсье, но это совершенно необходимо…

Рука Фершо задрожала. Чувствовалось, что сейчас ее сведет судорога. Но было уже поздно. Через несколько секунд начался приступ. Глаза Фершо искали какой-нибудь предмет. Казалось, он схватит телефон, но тот был на проводе. И тогда в маленького доктора полетел огромный в розовых цветах чайник, который Дьедонне Фершо бросил через всю комнату. Затем, вскочив и скинув с ног покрывало, неуверенными шагами, стуча деревяшкой, он двинулся на врача.

— Не угодно ли вам убраться вон, а?!. Не угодно ли вам тотчас убраться отсюда вон?!

Кто знает, не сидит ли сейчас маленький доктор тоже У Шандивера, играя в бридж в том углу зала, где располагаются солидные люди? А может быть, вместе с женой пошел в кино? Какое воспоминание сохранил он о своей нерешительности, об усилиях заставить себя выслушать, своем поспешном бегстве и пинке вдогонку, от которого вылетел на лестницу?

Снова взяв трубку, Фершо услышал монотонное:

«Алло! Алло! Мадмуазель, говорю вам, нас разъединили…»

— Да нет же, болван, никто нас не разъединял…

Продолжайте…

Лоб его был в испарине. Он схватился за сердце и, положив трубку, вынул из небольшой коробки пилюлю желтого цвета.