Оберон застонал.

— Пылает твоя жизненная сила, — произнес он таким тоном, будто поучал маленького ребенка. — Ты не обожжешься. Давай еще раз.

Я пристально уставилась на руку, свела подушечки пальцев, дождалась искры, щелкнула, выпрямила большой палец… и над ним вспыхнул язычок и закачался, как гавайская танцовщица. Оберон был прав: огонь не наносил никакого вреда.

— Молодчина, — похвалил он меня.

Я улыбнулась.

— Потрясающе! Ничего более крутого я в своей жизни не делала. Жаль, что я не курю — можно было бы похвастаться.

Оберон покачал головой и начал спускаться вниз по ступеням. Я последовала за ним. Страх развеялся от радости обретения нового дара… но неожиданно мой спутник заставил меня задуматься.

— Не пытайся это делать во время месячных, — предупредил он. — Тогда женщины могут себя спалить.

Я шагала по лестнице и недоумевала — как он догадался, что у меня те самые дни, — а он продолжал давать советы.

— Держись рядом со мной и ни в коем случае не сворачивай в боковые проходы.

«Сколько же коридоров в подвале кондитерской на Манхэттене?» — гадала я. Но мы продолжали свой спуск по ступеням, и я поняла, что подпол не совсем обычный. Стены оказались отделаны блестящим розовым кварцем. Я поднесла большой палец поближе и увидела высеченные на камне знаки и пиктограммы. Тут были изображения красивых мужчин и женщин, скачущих верхом на лошадях по горам и лесам. Попадались и другие рисунки — люди водили хороводы около стоящих по кругу камней и огромных костров. Над ними летали крылатые существа — драконы, грифоны и… мантикоры. Некоторые драконы прятались в горных пещерах, в недрах которых морщинистые гномы добывали золото и всяческие минералы. Картины были украшены настоящими рубинами и сапфирами, они так и сверкали в свете моей «зажигалки». В колледже я изучала геммологию[42] и не сомневалась в том, что это — не подделка. Было даже страшно подумать о реальной стоимости камней.

В глаза бросились самые крупные из них — сапфир, изумруд, рубин и топаз. Каждый искусно выточили в форме глаза и поместили на изображениях четырех башен.

— Не отставай, — позвал меня Оберон. — Я не хочу оставлять Фэйн и Пака одних надолго.

Он обернулся, увидел, куда я смотрю, и поднялся ко мне.

— Сторожевые Башни? — просто спросила я.

— Да, — кивнул он. — Их построили для защиты человечества от темных сил. К ним приставили хранительниц — фей, посвятивших свою жизнь несению дозора.

— Что с ними случилось?

— Началась война. Башни разрушили… Одну хранительницу убили…

— А я считала, вы бессмертные.

— Мы не старимся, но нас можно уничтожить, а порой мы… уменьшаемся.

Последнее слово он произнес так сурово, что я не решилась попросить дальнейших объяснений. Вместо этого я поинтересовалась, что стало с тремя выжившими хранительницами.

— Одна бежала и спряталась, другая предпочла превратиться в человека — она была твоей предшественницей, Маргаритой.

— А последняя?

— Мы потеряли с ней связь, — буркнул Оберон и помчался вниз по ступеням. — Она перешла на другую сторону. Поэтому ее сослали в самые глубокие недра ада.

Как раз в то самое мгновение, когда мне начало казаться, что скоро мы действительно попадем в ад, мы очутились в круглом зале у подножия винтовой лестницы. Узкие коридоры симметрично тянулись в четыре стороны. Метки и опознавательные знаки отсутствовали, но Оберон без малейшей растерянности выбрал один из них. Он прикасался язычком своего пламени к факелам на стенах, те мгновенно загорались и осветили нам сводчатый туннель. Я попыталась определить, в каком направлении мы движемся, но мы слишком долго спускались по ступеням. Я совершенно утратила ориентацию в пространстве. Во всяком случае, было трудно представить, что мы по-прежнему находимся под улицами Манхэттена, а над нами продолжает жить своей жизнью Нью-Йорк. Там, в обычном мире, проезжают поезда метро, люди спешат на работу, едят свои ланчи, занимаются в спортзалах, выгуливают собак, укладывают спать заболевших детишек… Все это казалось иллюзией. Реальным стало другое — мощные черные стены, факелы… Я пригляделась к потолку. Он был выложен орнаментом из керамических плиток в виде рыбьих костей. Узор мне что-то напомнил.

— Эй! — окликнула я Оберона. — Свод похож на потолок в баре «Устрица» на вокзале «Гранд Централ», а еще — на купол собора Святого Иоанна Богослова.[43]

— Постройки выполнены одним и тем же архитектором — Рафаэлем Гуаставино,[44] — ответил Оберон, не оборачиваясь. — Его отправили вниз в девяностые годы девятнадцатого века. У нас случались протечки.

— Правда? Хотите сказать, что простому смертному лучше удалось то, с чем не справилась армия бессмертных фейри?

Оберон затормозил, и я едва не налетела на него. Его лицо исказилось болью, но когда он заговорил, голос моего провожатого зазвучал мягко и печально.

— В смертных нет ничего простого. Мы не умеем делать многое из того, на что способны вы. Когда-то наш народ был велик — среди нас встречались и те, кого почитали как богов. Но с течением столетий мы закоснели, измельчали. Пламя, которое в нас еще осталось, мы черпаем из общения с вами — от великих мыслителей и творцов. Вот что позволяет нам жить. Мы питаемся этим огнем.

— Звучит так, словно вы… паразиты.

Оберон вздохнул.

— Люди, к которым мы прикасаемся, расцветают. Самые лучшие свои произведения они создают в то время, пока мы пьем их сны. Отношения обоюдовыгодны.

— А когда вы покидаете людей?

Оберон помолчал. В свете факелов он вдруг показался мне древним стариком.

— Почему ты решила, что мы вообще бросаем тех, кого любим?

— Я выросла в доме, который днем и ночью был прямо-таки набит художниками. Я слышала рассказы о тех из них, которые лишились рассудка, — как Ван Гог, например. Я видела людей, которые пылали такой страстью, что почти светились… а потом они угасали. Рэй Джонсон[45] прыгнул с моста Сэг Харбор. Сан Леон умер от передозировки героина. Зак Риз уже двадцать лет ничего не рисует.

— Ты права, — произнес Оберон. — Иногда наше прикосновение оказывается некоторым не по силам. Огонь выжигает их, и остается только оболочка. Временами беспечная фея улетает прочь, особо не предупредив человека. А он весь остаток своей жизни проводит в поисках этого недоступного света, не в силах его забыть. Но ты не должна судить о нас по нашим неудачам. Мы взрастили Шекспира и Бетховена, Толстого и Бронте, Пикассо и Эйнштейна. Они творили благодаря нам. Но человек более хрупок, нежели мы думали… а порой слишком алчен. Случается, что люди отказываются от нас и избирают себе темного спутника. — Он многозначительно посмотрел на мою шею. — Не мы одни играем на этом поле.

И Оберон вступил в круглый зал с высоким потолком, в центре которого находился круглый дубовый стол. Его полированная крышка блестела, отражая огни странной люстры. Она была сделана из корявых ветвей, горящих сотней искр. Вокруг располагалось не меньше дюжины стульев, но сидели только двое: Фэйн и попрошайка в разномастных одежках. Его я как раз видела на станции метро «Сто девяностая улица». Он снял меховую шапку, и я заметила его остроконечные уши. А он улыбнулся и обнажил свои острые зубы.

— Славно встретиться при свете Луны! — воскликнул он. — Добро пожаловать, дочь Сторожевой Башни, прекрасная Маргарита. Мы польщены тем, что ты почтила своим присутствием наше общество.

— Рада встрече с вами, — ответила я, ответив ему на поклон и устроившись на стуле, который он отодвинул для меня. — Вновь, — добавила я. — Знай я, кто вы такой, я бы что-нибудь бросила в ваш стаканчик.

Оберон сдвинул брови.