Но нет — Флора сняла комнату у Тедо и перешла в его дом. Лампочку, возможно, она просто забыла погасить, покидая прежнее жилище.

— Тамаз! Эй, Тамаз!

Безмолвны виноградники и огороды, шалаши, закрома и марани… Пес, бредущий по дороге, бросился в сторону, перескочил через изгородь во двор к Ефрему и там поднял истошный лай. «Просто неприлично в наш век держаться за эти доисторические колючие изгороди. Надо сказать об этом Эрмане. Хоть по краям шоссе дворы должны быть обнесены проволочными оградами. А сами дворы! На что они похожи? Неприбранные, перерытые, заросшие по углам бурьяном… Только несколько семей содержат свои дворы в порядке. Вот в западной Грузии за дворами ухаживают, лелеют их… Лужайки перед домами такие чудесные, что невольно тянет полежать на зеленой мураве. Об этом, соединив усилия, надо позаботиться и колхозу и сельсовету. Скоро будет разгар весны — самое время заняться этим. Ефрему-то горя мало: лишь бы у него гончарная глина не переводилась — больше для него ничего на свете не существует…»

— Тамаз! Эй, Тамаз!

«Куда он делся, чертенок? Как сквозь землю провалился! Нет, право, в какую дыру он залез, хотел бы я знать?».

Шавлего перешагнул через пролом в изгороди и оказался в саду, перед врачебным пунктом. В одном из окон сквозь щель в ставнях пробивался свет.

«Работает дядя Сандро. Интересно, чем он занят? Неужели нащупал какое-то средство против рака? Трудно поверить. Многого ли достигнешь, работая в одиночку в этой глуши, без всякого оборудования, с одними только морскими свинками и кроликами или даже с собаками? Что скрывается там, в этой доморощенной лаборатории, в этих колбах и пробирках? И почему все это кажется мне естественным? Одинокий старик, без роду-племени… Неужели он не испытывает потребности в более частом общении с людьми? Неужели только в обществе пациентов чувствует себя настоящим человеком? Может, мне это только кажется странным? Или он в самом деле странный человек? Боролся бок о бок с Хемингуэем, а теперь схватился один на один с этим, по его словам, олицетворением злых сил, преследующих человечество… Достиг ли он чего-нибудь? Чего именно? Что он хотел показать мне в ту ночь? И почему так старательно скрывает все это от посторонних глаз? Ей-богу, в средние века в Европе ему не избежать бы костра… Что он делает сейчас? Забыл погасить свет или бодрствует за работой? Что, если заглянуть к нему на минуту?»

Обойдя куст сирени, Шавлего наткнулся на сарай. Дверь сарая была на замке.

Куда он забился, этот бесенок?

— Тамаз! Тамаз!

Шавлего постоял, прислушался, потом пошел дальше.

«Если он заснул где-нибудь прямо на земле, воспаление легких гарантировано».

Узкий проулок привел его к новеньким железным воротам. Огромный дом сиял огнями. Окно, выходившее на огород, с шумом распахнулось, и оттуда потянулся наружу голубой папиросный дым.

«Ого, нынче ночью и Тедо не спится! Похоже, что у него гости. Уже расходятся. Немало их! Не составляет ли он нового заговора против Нико? О какой проныра! Махаре говорил, что пастух как-то видел его у ручья с Маркозом, — прятались и о чем-то толковали… Постой, постой… Не участвует ли и Флора в заговоре? Вместе с ними всеми — против Нико? Нет, Флора уже устроила свой собственный заговор… И быстро добилась результата… Эх, Флора, Флора… В одиночку, своими силами, сумела составить заговор — и достигнуть полного успеха!»

— Тамаз! Эй, Тамаз!

Шавлего шел по проулкам, впивался взглядом в каждый темный сарай, в каждую смутно видневшуюся хибарку и звал племянника. Наконец он устал и потерял надежду найти мальчика.

Что за скверная повадка у шалопая: чуть на что-нибудь обидится, хоть из-за пустяка, — сразу же убегает из дома. Совсем недавно он тоже вот так «убежал». С трудом отыскала его мать. Уложил в еще не остывшую тонэ доски, постелил на них дедушкин тулуп, свернулся калачиком и сверху досками накрылся… А если бы в золе, на дне тонэ, разгорелся непогасший уголек? Что тогда с этим ночевщиком сталось бы, спрашивается?

— Тамаз! Эй, Тамаз!

Из темноты отозвался спросонья рассерженным бормотаньем индюк.

«Не может же он проторчать на дворе всю ночь в этакий холодище! Всех ли наших родичей дедушка обошел? Надо мне самому поискать его по домам: ведь если останется на дворе, не миновать ему воспаления легких. Вот отсюда и начну. Пройду через огороды, выберусь у терновых зарослей, а там и Берхева…

Русудан! Что ты наделала, Русудан!»

Вчера Шавлего повстречался с нею в поле. Она следила за боронованием и добавочной подкормкой озимых… Заметила его, но не подала виду и не спеша направилась к своей неизменной двуколке, дожидавшейся у куста боярышника… Вечером они столкнулись в теплице. Русудан прошла мимо него так, словно перед нею был ящик с опилками… Лишь легкий след скрытого волнения мелькнул на ее лице; больше она ничем себя не выдала.

Как странно и неожиданно, как внезапно разошлись их пути! Кто мог подумать, что где-то в Тбилиси подрастет и ждет своего часа совершенно неизвестная им, чужая… Но разве можно заранее предвидеть, что ждет тебя в будущем? Все это могло произойти и с человеком большого ума и с глупцом. Но… Разве не унизительно для сильного, гордого мужчины вот так, неотступно думать — теперь уже о чужой жене?..

Наконец, оставив позади огороды, Шавлего вышел на берег Берхевы. Тропинка, спускавшаяся к реке, бежала среди зарослей дикого терна и сизой ежевики. Гибкие, налившиеся соком ветви терна с набухшими почками, словно ласкаясь, терлись о голенища его сапог.

Счастливец Закро!..

— Ой, мамочка! — взвизгнул вдруг кто-то во мраке.

— А-ах! А-аа-ах! — раздался в ответ пронзительный женский крик.

Шавлего мороз подрал по коже. Первый голос показался ему знакомым. Второй, отчаянный, душераздирающий, заставил его содрогнуться.

Тропинка вела в другую сторону. Шавлего побежал на голоса, не разбирая дороги, вслепую, продираясь сквозь колючие заросли ежевики, перепрыгивая через кусты терна. Ветки хлестали его по ногам, шипы раздирали их в кровь, казалось, разъяренные псы вцепляются ему в икры, но Шавлего словно не чувствовал боли и продолжал бежать, ломая и обрывая переплетения веток.

Крик послышался еще раз; где-то хрустнула, затрещала под чьей-то тяжестью изгородь.

Заросли кончились; Шавлего выбежал на луг. Голос послышался ему откуда-то с этой стороны. Он замедлил шаг и внезапно набрел на стожок сена. Обойдя его, Шавлего споткнулся обо что-то мягкое, упал, тут же вскочил и при этом ударился рукой о какую-то жердь — гладкую и длинную. Это оказалась рукоятка вил. Он нащупал зубцы, и от прикосновения холодного железа невольная дрожь пробрала его.

«Что случилось сейчас в этом непроглядном мраке? И почему тут валяются вилы?»

Шавлего пошарил и ощутил под рукой гладкое, упругое тело.

Он вздрогнул, на мгновение окаменел.

Перед ним лежала женщина — она не двигалась, но была еще теплая.

Первой его мыслью было — найти на ней рану.

Но ни раны, ни следов крови он не смог обнаружить. Значит, ее убили, или оглушили, ударив чем-то тупым, тяжелым.

Что теперь делать?

И вдруг он заметил позади себя слабый свет, мерцающий невдалеке.

Он подхватил неподвижное тело и бегом направился в ту сторону, откуда шел свет. Шагах в десяти от наткнулся на забор, ударом ноги проломил его и, пробравшись между фруктовыми деревьями, оказался перед калиткой. Он вошел во двор, тускло озаренный светом, льющимся с балкона. Двор был объят глухим молчанием. Он посмотрел на лицо женщины и от ужаса не мог издать ни звука.

— Русудан! — вскричал он наконец и упал на колени.

Он обнимал ее, целовал ее мертвенно-бледное лицо, гладил по шелковистым волосам, говорил ей ласковые слова, называл ее маленькой Русико, проклинал свою злосчастную судьбу, разражался отчаянными рыданиями.

Потом посмотрел вокруг полубезумным взглядом и вдруг вскочил на ноги.

С трудом обхватив большое, полное воды корыто, он легко поднял его и вылил всю воду на молодую женщину.