— Тебе куда? — спросил Теткин.

— В объединение. Может, кончился штаб, освободился Макарцев...

— Штаб? По Ловинке? Да он до утра не кончится. Это как слона брить — то мыла не хватает, то лезвия затупились.

— Ладно, попытаю удачи. Спасибо тебе за поездку, Евгений Евгеньевич. И за информацию. Насчет слона.

— А то, — хмыкнул Теткин. — Продукция инженера — информация. На переезде маневрировал лихой тепловозик — таскал взад-вперед три или четыре платформы с темными глыбами строительных конструкций и никак не мог угомониться: то ли грузу места не находил, то ли себе. Машины по эту сторону шлагбаума выстроились, наверное, до самого объединения — урчали, рокотали, гудели.

Штаб, конечно, не закончился — прав оказался Теткин, да я и не решился определить, в какой он стадии: десятка два распаренных мужиков говорили одновременно — понятно было, что не скоро они услышат друг друга. Я побрел домой, но добрался только до переезда — не переехать, не перейти, не перебежать; привалившись к стальному чудовищу, вросшему в снег, я устроился в затишке и, наблюдая за пустыми хлопотами молодцеватого тепловоза, думал, что железная дорога, соединяющая Нягань со Свердловском, наверное, в неких таинственных гроссбухах, где спланировано наше светлое будущее, занесена в графу «чего им еще надо?». Ну да: железная дорога есть, значит, материальное обеспечение всепогодно, надежно, бесперебойно и так далее, а следовательно, «доколе вы?.. » — однако некая малость не принимается в расчет. Не припомню я, чтобы за годы бурного роста Нягани (точнее говоря, роста ее работ, расширения задач, умножения занятий) было сделано хоть что-нибудь путное по развитию станционного хозяйства. Этим только лесники могли похвастаться, но в конце концов Нягань с них и началась, обосновались они здесь без затей, но прочно, а новые хозяева города бесшабашно выстраивали из драгоценных своих грузов причудливые лабиринты вдоль железнодорожного полотна. Чтобы потом интереснее жить было — что-то искать, может быть, даже находить...

Ловинка, насколько я мог судить, тоже поиск, поиск трудных путей, без которых жизнь наша пуста, постыла, невыносима. Товарищ из областного центра (теперь он, правда, переехал в поселок городского типа) аттестовал положение на Ловинском месторождении весьма вдохновляюще: «Мы пошли на разведку боем!» До чего же милы нам красивые слова. В десятой пятилетке, когда напр-р-р-ряженные планы с треском рвались, мы старались перекричать друг друга, самозабвенно играя в замечательные слова-девизы каждого года. Не помню уже, в каком из этих лет — решающем, определяющем или ошеломляющем, но именно тогда, в десятой пятилетке, — было открыто на севере от Урая Ловинское месторождение. Обычное, «одно из», но для шаимской группы вообще характерны месторождения «мелкие» (беру это слово в кавычки, ибо все относительно). Разрабатываются восемь из них — в том числе и ничем не примечательное сегодня Трехозерное, но с этой скромной залежи два десятка лет тому назад началась нефтяная слава Западной Сибири, здесь родились первые рекорды и первые герои, отсюда пролегла их дорога на Самотлор, однако по этой дороге увезли не только славу. «Мы давно предлагали начать разработку Ловинского месторождения, — рассказывал мне первый секретарь Уральского горкома партии Иван Федорович Михальчук, — нас и слушать не хотели. Даже составить проект обустройства никто не брался. Тогда Самотлор всем глаза застил...» Да, подумал я, поворот... То ли изгиб, то ли излом? То ли предупредительный знак проблесковых огней маяка на опасном фарватере? Если бы три года назад геологи открыли нефтяное месторождение, равное Самотлору, это было бы просто катастрофой. Тогда мы никогда бы не спохватились, не задумались, что давно уже живем в кредит у судьбы. «Впрочем, так и всегда в середине рокового земного пути: от ничтожной причины к причине, а глядишь — заплутался в пустыне, и своих же следов не найти...» Три года назад, когда начался спад добычи на Самотлоре, многим он показался неожиданным, случайным. Вот и пошли призывы: «А ну-ка поднатужимся немножко, а ну еще чуть-чуть!» — заместители министров, демонстрируя пример самоотверженного служения долгу, лично дежурили у задвижек, «принимали оперативные меры», однако эти меры задержали падение ровно на столько, на сколько замедляет движение идущего под уклон состава брошенная на рельсы спичка. Этот год, если бы продолжалась игра в девизы, можно было бы назвать отрезвляющим: выяснилось, что обустройство знаменитого месторождения осуществлено едва ли на шестьдесят процентов и объемами добычи оно никак не сбалансировано. Значит, надо, если воспользоваться излюбленной в этих краях (да в этих ли только?) армейской терминологией, «подтягивать тылы»? Должно быть, так. Только здесь потребуется терпеливое ожидание — результат скажется не сразу. Не сегодня. И даже не завтра. Как же быть сегодня? «В условиях области, — заявил с трибуны XX областной партийной конференции первый секретарь Тюменского обкома КПСС Г. П. Богомяков, — основным путем наращивания добычи должен быть ввод в разработку все новых и новых залежей». Областная газета в передовой статье одного из первых номеров нового года так и сформулировала задачу: «Курс — на новые месторождения». В первый год двенадцатой пятилетки решено было ввести в эксплуатацию 18 новых месторождений, а всего за пятилетку — 52.

Ловинское — одно из них: и из 52, и из 18.

В начале февраля 86-го я прилетел в Урай. В те дни два сотрудника городской газеты «Знамя» корпели над разворотом, посвященным пресс-конференции, которую организовал горком партии, — об освоении новых месторождений в двенадцатой пятилетке. Одного из авторов будущего репортажа я знал по газовой столице Коми АССР — там Саша Попов несколько лет доказывал на страницах местной газеты, что «Вуктыл не тыл», а сюда прибыл, видимо, для того, чтобы примерить на себя столь же незатейливую присказку «Урай не рай»; с его соавтором, в общем-то, я тоже оказался знаком — но об этом позже. Словом, я выпросил у них оригинал и узнал, что «Ловинское месторождение — ключ к промысловой программе первого года пятилетки», уже в апреле оно должно дать промышленную нефть, но: на Ловинку еще не завезено ни одного бурового станка, не подведена электроэнергия, не построены внутрипромысловые нефтепроводы, не... не... не... «Мужики, — обратился я к соавторам. — Коль это пресс-конференция, то почему вы сидели, воды в рот набрав? Факты, конечно, оглушительные, однако они вызывают новые вопросы. Например, защищены запасы месторождения в ГКЗ или нет? Что думают делать с объектами ППД — про поддержание пластового давления не было сказано ни слова вообще! Каким образом собираются пробурить за пятилетку четыреста тысяч метров? Ведь это для четырех бригад программа, откуда их взять?» Мужики чесали в затылках и молчали. Попов — тот совсем недавно из своего разлюбезного Вуктыла сюда перебрался, не освоился еще — какой с него спрос? А на его соавтора я напустился: «Ну, Серый! Ты уже полгода в Урае обретаешься. Мог бы и научиться понимать, что к чему. Или, как в здешних краях любят выражаться, владеть обстановкой». — «Ладно тебе, — пробурчал сын. — Пойди к Крюкову — он тебе все расскажет. — И добавил с улыбкой. — Может, позвонить? Договориться, чтоб принял?» — «Да уж я как-нибудь сам...»

Начальник НГДУ «Урайнефть» Юрий Ильич Крюков объяснил мне, что запасы Ловинского месторождения в ГКЗ не защищены (на пресс-конференции, между прочим, упоминалось, что «проектная документация на комплексное обустройство Ловинского месторождения сметной стоимостью порядка 400 миллионов рублей готовится», — однако, коль запасы не защищены, трудно было понять, с какого потолка свалилась цифра «400 миллионов»), что система ППД существует лишь на бумаге, да и вообще «мы будем выводить месторождение на режим пробной эксплуатации: там три разведочных скважины, расконсервируем их — и все дела». — «А четыреста тысяч метров проходки?» — «От этого пусть у буровиков голова болит. У нас своих проблем под завязку».