— Учиться надо, Валера, — сказал Теткин Медведеву. — Всегда учиться. Ты наловчился кривизну набирать — и считаешь, будто все постиг в бурении. А растворы? Вот она где, школа!

И на Харасавэе, вспомнил я, мы с растворами мучались бесконечно. Разрез там сложный, аномально высокие пластовые давления... Но чем мы обрабатывали раствор, какие были у нас реагенты? КМЦ помню — карбоксиметилцеллюлоза, белый порошок, похожий на разбухшую соль. Он снижает водоотдачу, иначе говоря, улучшает структуру глинистой корки пробуренного ствола, значит, защищает нашу работу. К этой защите мы прибегали не раз. Про ГКЖ, гидрофобизирующую кремнийорганическую жидкость, кажется, говорили, что тюменские ученые разработали какую-то из модификаций этого реагента специально для нас, для Ямала, — тоже снижает водоотдачу, препятствует образованию сальников, сокращает вероятность прихватов. Не помню только, получали мы этот реагент или про него лишь слыхали. Вообще-то чаще всего мы имели дело с графитом — для улучшения смазки, предотвращения прихватов, да с гематитом — для увеличения удельного веса раствора. Мы все время жили тогда в ожидании выброса, вот и старались обезопаситься, наработать удельный вес, но перепрыгивали через одну расщелину, чтобы угодить в другую: пласты с высоким давлением перемежались пропластками с низким — их-то мы и рвали, теряя метры, теряя инструмент, а в конце концов потеряли и скважину... Давно это было, уже многих из моих товарищей по «десятке», десятой разведывательной буровой на Харасавэе, нет больше на Ямале, разбрелись они по необъятному Северу — где теперь вечный искатель справедливости, терпеливый и добрый Гриша Подосинин? славный мальчик Ибрагим Едгоров? мой суровый учитель Калязин? оглушительный враль, открытая душа Мишаня Сергеев? смятенно живущий ожиданием своего часа Володя Шиков? надежный и мужественный Петро Лиманский? Кажется, лишь неугомонный Толян, Толик Завгородний, да бывшее «южное растение» Годжа Годжаев неутомимо пашут на неприютном побережье Карского моря...

— ...Не уследил за раствором — все, считай, похерил скважину, — продолжал Теткин.

— Да за этими вещами мы смотрим, — сказал Медведев. — Конечно, не анализируем, не думаем...

— А должны думать. Продукция инженера — это информация. Информацию собрал, информацию проанализировал, информацию выдал. А у тебя все на эмоциях, в надежде на память.

— Устал я учиться, Евгений Евгеньевич! — взмолился Медведев. — Школа, институт...

— Устал? Устал-устал — взял да посвистал. Вот вы и посвистываете. Сколько раз я по рации слышу: «Валит много шлама». Много — это сколько кубов? А? Нельзя подсчитать? Можно. А ну-ка: высота сброшенного с вибросит шлама? Разброс по окружности? Вот и вычисляй объем конуса — грубо, но точно.

— Сейчас пойду, погляжу — подсчитаю...

— А Шарифуллину, небось, каждый день докладываешь не глядя...

Медведев молча разливал чай.

— Ладно, Валера, — сказал Теткин. — Я тут до хрена нафилософствовал — может, и заронил что в твою душу... Не надо красивых цифр. Не надо этой туфты. Знал я одного мастера, известного, между прочим, человека, — у него всегда так было: замеры на желобах показывают одно, а в вахтовом журнале картина Шишкина «Утро в сосновом лесу».

— Ну вот, — усмехнулся я. — А говорил: раньше такого не быва-а-ало...

— А.

— Где же он теперь? — поинтересовался Медведев.

— Сам подумай.

Возвращались мы под ясными звездами, но днем таки промчалась над бетонкой метель, ее мы не заметили, а дорогу перемело, машина то гулко набирала скорость, то плавно плыла, деревянные звуки сменялись ватными, ватные — стальными; я вспоминал Медведева и думал о том, что не только Китаев и Левин, но и Глебов даже были куда старше этого мальчишечки, когда начинали буровыми мастерами, — как далеко ушли они с той поры и какая дорога предстоит этому пареньку?.. Теткину я сказал:

— Случается, конечно, что и бригады портачат. Причем нередко. Так что мысль твою, Евгений Евгеньевич, я уяснил. Да и Тычинин на этот счет мнения самого строгого: буровики сами виноваты! На девяносто процентов! К позиции Александра Павловича я могу отнестись с пониманием, но к цифрам... Я вообще круглых цифр не люблю. Откуда их берут? Метр проходки — тонна грузов! Метр бурения — сто рублей! Может, не тонна, а девятьсот пятьдесят килограммов? Может, не сто рублей а девяносто восемь? И может, не девяносто процентов, а восемьдесят пить? Семьдесят пять? Пятьдесят?.. Никогда я не идеализировал в не идеализирую этих людей. Просто не могу не воздать им должное — за умение жить и работать там, где невозможно ни жить, ни работать. У Медведева хотя бы все впереди еще, он может учиться и переучивайся, начинать сызнова. А Петров? Остальные? Потеряли они себя. И в вас, инженеров, технологов, веру потеряли...

— Прежде они — те, кто раньше где-нибудь бурил, — только и знали, что твердить: «Мы привыкли так, веча вам указывать. Мы — так. А мы — вот так». Теперь...

— Теперь другая крайность, Тычинин говорил. Дескать, дайте наряд путевый — мы и будем работать точно по наряду. Разве не правы они?

— Не без того.

Однако это и в самом деле крайность, подумал я. Всегда-то меня буровики тем и привлекали, что неистребимы в них тяга к самостоятельности решений, способность взять груз ответственности на себя, умение найти выход из безнадежной ситуации... Стоп. Здесь что-то не так. Чего-то не хватает — ну да, это же фрагмент, деталь картины, где видны и фактура холста, и кракелюры, и безумный глаз вздыбившейся лошади, и бугры мышц обнаженной руки, и вздувшиеся синеватые вены — но чья это рука? куда скачет лошадь? под седлом она или запряжена в коляску? — может быть, здесь нет тех, кто завел в тупик, кто свою долю ответственности беззастенчиво свалил на чужие плечи, кто принять свое решение не сумел или побоялся? Возможно. Скорее всего. Но в это объяснение не полно. Еще одна попытка. Разбег, толчок... Стоит ли напрягать всю энергию мозга, чтобы извлечь корень квадратный из 4? 9? 16? 25? 36? Всегда ли надо похищать огонь у богов, когда надобно разогреть чайник? Здесь в без того трудно, здесь надо беречь умственный, духовный, физический потенциал людей, не распылять их силы на то, что обязаны были сделать другие, сделать для них. Нормальное жилье. Нормальный быт. Нормальная технология. Грамотное техническое обеспечение.

— Иголкин, — вспомнил я, — тот вообще замечательно выразился. Нужна, говорит, дураконепробиваемая технология. На всякий случай. Ну, это он фантазировал, конечно. Он весь комплекс бурения усовершенствовал. Мысленно, разумеется. Буровой станок, режим насосов, растворы... Дескать, на «вира-майна» хочешь разогнать концы с ветерком, а тебя — бац! — магнитный тормоз держит: метр в секунду — и не больше. Или насос врубил от души, пласт порвать можешь — и не можешь: автомат включился, необходимый реагент добавил...

«А что, — смеясь, говорил мне Иголкин. — Я в Куйбышеве на заводе долот был, гляжу — на конвейере баба сидит, шпильки в шарошки вставляет, в зеленое отверстие — зеленая шпилька, в красное — красная. Легко входит! Но ты попробуй красную шпильку в зеленую дырку вдуть — хоть кувалдой бей, ничего не выйдет...»

— Скучно, — вздохнул Теткин.

— Ага. Привыкли мы к веселью. Где, кстати, 122-й куст?

— Проехали уже.

— Жалко. Хотел я поглядеть, где это Макарцев почти что год веселился.

— Иголкину тоже досталось.

— Слышал.

Как-то странно все это. Или наоборот — естественно? В прошлый приезд мне показалось, что ни Макарцев, ни Иголкин словно бы уже и не представляют своего существования один без другого. Хотя только в Нягани и познакомились. Да и у Гели с Женей постоянно отыскивались общие дела, разговоры, тайны. Однако теперь... Первые несколько дней в доме Макарцевых я даже упоминании об Иголкиных не слышал. Словно уехали они куда-то далеко и навсегда. Но нет — не уехали, в доме напротив по утрам зажигается и вечерами долго не гаснет свет, мелькают тени за зашторенными окнами, в глубоком снегу протоптаны к крыльцу тропинки. Однажды забежала Женя — срочно понадобился телефон, она сказала в трубку несколько коротеньких слов и ушла, Геля ее не удерживала, не оставляла пить чай, не тормошила расспросами, и сама не торопилась выложить новости. Я не понимал, не мог понять, что случилось, но и выяснять тоже не стал — может, само собой откроется? Несколько дней назад я прибежал домой пораньше — открывался съезд, и я спешил к телевизору. Однако телеэкран показывал скорее извержение Везувия, снятое рапидом, или пожар в Корсакове, или волнующийся ночной океан — что-то там клубилось, расплывалось, вздымалось и опадало, — но это никак не был Кремлевский Дворец съездов. Я нервно крутил антенну, бессмысленно щелкал переключателем, произносил заклинания на самом доступном мне в тот миг языке, но добился только того, что на экране появилась отчетливая кромка прибоя и послышалось мерное, убаюкивающее дыхание притихшего океана. Геля, понаблюдав за моими стараниями, решительно заявила: «Пошли к Иголкиным!» Пришли. Женя тут же увела Гелю на кухню, а я, разглядев в полумраке комнаты Иголкина, поздоровался с ним, сел рядом. Сквозь гул атмосферных бурь доносились слова: «Из всего этого, товарищи, мы должны извлечь самые серьезные уроки. Первый из них можно назвать уроком правды. Ответственный анализ прошлого расчищает путь в будущее, а полуправда, стыдливо обходящая острые углы, тормозит выработку реальной политики, мешает нашему движению вперед...» — экран замигал, пропал звук, потом послышался какой-то плеск — быть может, аплодисменты? — гудение, рокот близкого вертолета, вязкая тишина и снова: «...решительно переломить неблагоприятные тенденции в развитии экономики, придать ей должный динамизм, открыть простор инициативе и творчеству масс, подлинно революционным преобразованиям...» — опять загрохотали грозовые разряды, потом смолкли да и свет вовсе погас. Иголкин на ощупь нашел свечу, зажег. «Опять сюда?» — спросил он у меня. «Ага... А ты где теперь, Николаич?» — «В ЧМУБРе». — «Чего-чего?» — «ЧМУБР — не слыхал?» — «Не-ет...» — «Чрезвычайно Мощное Управление Буровых Работ — вот так. Есть тут одна контора, Тюменское УБР — официально называется... Этакий кентавр. Или — как эту лошадь с крыльями звали? Пегас? — Пегас: то ли летающее управление, то ли скачущее, то ли латающее. Создали его, потому как объемы бурения растут, а народу нет: сам видел, поди, что город почти что не строится, селить людей негде... В общем, подмели здесь, что никому не гоже, в Тюмени поскребли по сусекам, еще где-то... Опыта никакого. Никто ничего не знает. Авария за аварией. Реорганизация за реорганизацией. Как это обычно бывает? Не так сидим — может, местами поменяемся, лучше пойдет? Нет, не идет...» — «А что у тебя с Путиловым? Почему ты ушел?» — «Надоело мне работать главным инженером на общественных началах». — «То есть?» — «Да с меня за аварии на скважинах дважды за полгода лупанули по среднемесячному заработку! А там еще набежали штрафы от пожарников, от рыбнадзора, от... В общем, пришлось еще и доплачивать, а не просто возвращать зарплату... Вот тут-то Путилов и подъезжает — может, тяжело тебе в главных инженерах, Николай Николаевич, а? Я-то знаю, что у него кандидат на должность главного инженера в Сургуте на чемоданах сидит... Да я не в претензии, Александр Евгеньевич, говорю. Бывает. А он: понимаешь, Николай Николаевич, я хотел бы, чтобы главным инженером у меня был человек, которому я доверяю. Что ж, говорю, спасибо за недоверие. Да нет, Николай Николаевич, ты меня не так понял, я другую должность тебе предлагаю. Начальником ЦИТС пойдешь? Но там же, говорю, Макарцев! Да он... Тут Путилов руками развел — дескать, сам понимаешь. Знал я, конечно, что Макарцев в бурмастера собрался переходить, заявление подал. Но все равно — в какие это ворота?! И потом вот что интересно: главному инженеру он, значит, доверять хочет, а начальнику ЦИТС необязательно? В общем, я тоже в бурмастера подался. Правда, в заявлении сгоряча написал, что прошу любую бригаду. Ну, мне и сунули бригаду Габриэля. А в ней — помнишь? — в среднем на человека — три с половиной года отсидки. Тот еще контингент...» — «А где же Габриэль?» — «Куда-то на Дальний Восток наладился. То ли скважины бурит, то ли шурфы бьет. Под золото». — «А-а...» — «Однако у Макарцева положение еще посложнее моего было, — продолжал Иголкин. — Можно сказать, со всех сторон проигрышный вариант: хоть белыми ходи, хоть черными — все равно мат. Ему дали бригаду, которую они из Сургута вызвали. Если она пойдет хорошо — Макарцев ни при чем, дескать, мы же знали, кого вызывать. Если завалится — виноват Макарцев, кто же еще...» Это уже какая-то изощренность, подумал я. Зачем? Мне уже в том декабре стало ясно, что ни к Макарцеву, ни к Иголкину новый начальник УБР — как бы это сказать? — не расположен. У него сложилось мнение. Но почему? Откуда? Как? Он и двух недель-то с ними еще не проработал, а все решил. Главному инженеру он должен доверять. Доверять он может лишь тому, кого знает. Попытаться узнать этих? Понять их? Некогда! План, план, план горит, какие могут быть, к чертям, сантименты!.. Да что за молох такой, этот план? Для кого он? Разве не для людей? Разве не для нас? Эка, куда хватил? Конечно, для людей. Вообще людей. Но не для нас. Ерунда, «вообще людей» нет. Есть Иголкин, Макарцев, Путилов. Я рад, что в кабинете начальника УБР-1 стоят переходящие Красные знамена социалистического соревнования, однако я хотел бы понять, куда переходят, во что превращаются, где растворяются отвага неудач и озноб неуспокоенности, предшествующие победному шелесту алого шелка? Быть может, в каком-то гигантском тигле их переплавляют в звонкие побрякушки чужих воспоминаний? или в сыпучую позолоту прощальных адресов? или в рапортоемкие цифры праздничных сводок? «Ну, и про то, что с ним дальше было, — заключил Иголкин, — ты сам знаешь...» Да не знал я. До сих пор не знал. Только так, в самых общих чертах. Не от Макарцева. От других людей. Макарцев молчит, да и видимся мы не часто: у него то балансовая комиссия, то совещание, то заседание, то дежурство, то штаб... Ну, а раньше-то — разве чаще встречались? То он на Талинке торчал, то на Ем-Еге... Но Иголкину я ответил почему-то: «Ага, знаю». Тут и свет включился, заурчал, разогреваясь, телевизор, мелькнуло, пропало, потом наконец установилось изображение, послышались слова: «Решающее условие достижения поставленной цели — трудолюбие и талант советских людей. Дело за умелой организацией, точным направлением этой великой силы... Энтузиазм и растущее мастерство служили я, мы уверены, будут служить впредь нашей надежной опорой...»